(черновик материала для журнала «Культура Урала»)
Источник: https://solo-e.livejournal.com/216109.html
Автор: Елена Соловьева
Интервью с Алексеем Сальниковым. “Петровы в гриппе и вокруг него”
Делала интервью с Алексеем Сальниковым для «Культуры Урала», ну как делала – «по переписке». Я ему почтой вопросы, он мне – ответы. «По переписке» я не очень люблю, но иногда приходится для обоюдной экономии времени и респоднета, и корреспондента. Результат меня очень вдохновил, удивил, порадовал. Конечно, всё придется урезать в два раза, но такая роскошь не должна пропасть втуне. Потому выставлю непричесанный подстрочник. Я бы, цитируя героя, назвала его
«НЕКИЙ ОРГАНИЗМ В ДИКОМ ЛЕСУ ЛИТЕРАТУРЫ»
– Алексей, ты печатаешься в журналах с 2002 года, в основном с поэтическими подборками. Аннотация, предваряющая твои тексты, всегда была одинаковой: родился в 1978 году в Тарту, публиковался в «Вавилоне», «Воздухе», «Урале», «Уральской нови», участник антологии «Современная уральская поэзия», лауреат премии «ЛитератуРРентген» (2005г), живёт в Екатеринбурге, автор четырёх поэтических книг. Теперь к этому списку добавились новые премии и ещё одна книга прозы, вышедшая в издательстве Елены Шубиной. Давай немного расширим биографическую информацию. Например, как ты, родившись в Тарту, оказался в Екатеринбурге?
– Переезд из Тарту – это очень длинная и в меру интересная история, полная всяких глупостей. Мама перевезла меня оттуда, когда был еще в дошкольном возрасте, потому что поехала этак поддержать свою сестру, которая бежала из Эстонии от семейного насилия. У самой мамы все было в порядке на семейном фронте, если не брать в расчет, что папа мой был тот еще любитель выпить, да что уж там, алкоголик он был, но не сильно буйный, на то время – почти сложившаяся семейная жизнь, можно сказать. Как ни странно, папа очень сильно повлиял на меня, хотя, возможно, даже не задумывался над этим. Просто помню, как шли мы с ним вдоль ручья, он пустил по воде пустой спичечный коробок и описывал приключения этого кораблика. Это удивление тогдашнее мое просто не описать, когда из таких вещей под рукой как вода и мусор появляется история. Мама очень любила читать, всю жизнь то и дело возвращалась к «Анне Карениной». Когда был в начальной школе, все время приносила из библиотеки такие книги, который сам бы взять не догадался. Тот же «Кондуит и Швамбрания», много еще чего-то такого, из таких книг, которые как бы провалились между поколениями в безвестность. Причем это были всегда книги советских авторов, насколько помню. Любимой книгой в семье, которую прочитали все и не по разу, была «Мишка, Серега и я». Тоже вот из таких книг.
Что до краткого резюме, то не умею их составлять. Ну прямо убивает меня это. Закончил среднюю школу, бросил институт, связался с поэтами и прозаиками из Тагила, поучаствовал во второй антологии уральской поэзии, составляемой Виталием Кальпиди, Юрий Казарин выпустил мою первую книжку стихов в серии «exversibus». Затем я бросил еще один институт, женился, победил в «Литературрентгене», выпустил еще одну книжку стихов в издательстве тогда еще состоявших в браке Яши Разливинского и Натальи Стародубцевой (книжка называлась «Людилошади»), поучаствовал в третьей антологии уральской поэзии, затем, в издательстве Уральского Университета вышла моя книжка прозы «Нижний Тагил», а вслед за ней Елена Сунцова издала книгу стихов «Дневник снеговика». Потом внезапно перешел на большую прозу, что произошло не без помощи Кати Симоновой и Лены Баянгуловой, которые, узнав про роман «Отдел», сразу прошлись по знакомым в фейсбуке, пытаясь его кому-нибудь всучить, роман взяла «Волга», «Волга» же взяла и роман «Петровы в гриппе и вокруг него», Анна Сафронова (главный редактор «Волги») отправила его на «Большую книгу».
– Кем ты себя больше ощущаешь – писателем или поэтом?
– Все же поэтом больше. Поэзия – это ведь такой навык восприятия, от него так просто не избавиться, если уж начал и продолжал некоторое время. Проза это ведь по большей части про то, как человек воспринимает реальность и то, что с ним в этой реальности происходит. Непосредственное восприятие такое. А поэзия – попытка вычесть свою личность привычную, не знаю, как сказать, ну, именно вот сознание и попытка прислушаться к тому, что ощущают более глубокие слои мозга, то, что до них доходит. Которые всё еще пешим ходом всё меряют и небольшими отрезками времени. То есть, вот для этих слоев в голове полет на самолете двухчасовой и поездка двухчасовая в автобусе – это одно и то же. Мир для них – не более того, что они видят вокруг, все компактно, отсюда эти сны, когда, допустим, можно на трамвае уехать из Екатеринбурга в Тюмень, и все такое прочее. Взять ту же метафору, да любой троп, это ведь по сути то, как одна вещь показалась другой вещью вот этому вот не подсознанию даже, а спинному мозгу, не знаю.
Поэзия что-то более дикое, чем проза, это обращение к чему-то более инстинктивному в нас, к такой саванне, откуда мы выходим уже несколько сотен тысяч лет, да все никак не выйдем. Это когда мозг начинает прислушиваться не к словам и тому, что они значат, а повторяющимся гласным и согласным, будто прислушиваясь к речи из тех времен, когда слов было не слишком много, и все они обозначали конкретные, важные для выживания вещи и действия.
Большая проза, кроме того, кажется мне очень похожей на поэзию, в ней, как в стишке, появляются все эти сложные взаимосвязи, даже рифмы, только в стихах они больше основаны на звуке, а в прозе – на смысле. Как каждый предмет, появляясь в тексте, рифмуется с другими предметами, или даже сам с собой. В основном эти смысловые рифмы на персонажах, конечно. Не меняющийся никак персонаж – этакая тавтологическая смысловая рифма, если слишком много этой тавтологии, то читателю невольно становится скучно, причем, он сам даже не осознает почему. Предметы вполне рифмуются сами с собой, это же вот, классическое чеховское ружье, висящее – стреляющее. Если оно в тексте будет висеть, а потом опять висеть, а затем снова висеть, зачем оно тогда нужно. А вообще, что-то в этом ружье есть фрейдистское. В тех же «Петровых» мне захотелось, чтобы неодушевленные предметы обрели черты персонажей, не становясь при этом одушевленными. Цвет запекшейся крови вроде бы несколько раз прекрасно зарифмовался, один раз даже без упоминания самого цвета, а так – опосредованно. Очень интересно на самом деле в это играть. И в этом, да, больше поэзии, чем прозы, наверно.
– Успех «Петровых» для тебя удача или закономерность?
– Это ни удача, ни закономерность. Это, во-первых, работа множества людей, начиная с тех, кто непосредственно работал над текстом (редакторы, корректоры, верстальщики), а во-вторых, читателей, кто бы они ни были, критики, в конце концов, тоже читатели, а читатели – критики, пусть и не желающие писать критические статьи, но мнение имеющие. Нужно было преодолеть предубеждение перед неизвестным автором и прочитать книгу до конца, отодвинув, может быть, другие какие-то дела и развлечения. Перед теми, кому книга не понравилась, готов извиниться: люди, простите, что отнял у вас время.
В конце концов – это просто чудо. Ни у кого ведь нет расчета, когда он начинает писать, как все это будет принято. Просто один замысел выступает вперед среди других замыслов и кажется настолько интересным, что от него не оторваться. Чудо – когда этот замысел, уже обретший форму, заправленный в текст, уходит от тебя, как чудовище Франкенштейна. Вот только что он был тобой, твоими мыслями, электрохимическими связями в голове – и вот он уже совсем другое, некий организм в диком лесу литературы. И внезапно он начинает вызывать отклик в людях совсем тебе незнакомых, причем, людей этих множество, каждый видит текст под каким-то своим углом. Чудо, что многие радовались и радуются каким-то своеобразным шуткам и штукам в тексте, как радовался я сам, когда все эти шестеренки текста вставали на свои места.
По сути ведь, когда придумалась глава с Мариной, даже засмеялся от неожиданности, а текст до этого лежал несколько лет несколькими первыми страницами первой главы, я сам ощутил эту радость за девушку, которая думает, что в ее жизни все кончено, а на самом деле нет. Захотелось передать эту радость.
Это настолько чудо, что если описать все произошедшее отдельным рассказом, то это будет совершенно неправдоподобный рассказ, читатель скажет, что так не бывает. Сам бы прочитал что-то подобное и просто отмахнулся бы. Такие рассказы пишут в подростковом возрасте, это какой-то фанфик про писателя, что-то на тему Гарпа, просто в российских реалиях, да? Поначалу сравнивал происходящее с мюзиклом «Чикаго», но теперь кажется, что это несколько оскорбительно для тех, кто поучаствовал и участвует в этом чуде. Хотя бы потому что адвокатов у «Петровых» больше, чем у героини мюзикла, и они, скажем так, более моральны, что ли. Внезапно и у «Отдела» появились читатели, многим «Отдел» кажется даже более интересным, чем «Петровы».
— Чем «Петровы» отличаются от «Отдела», не сюжетно, внутренне?
— Ну, «Отдел» — это жанровая вещь такая прежде всего. Вполне себе фантастика, которая сначала не кажется таковой, а прикидывается сатирой. Конечно, писал ее на кураже, что называется. Из хулиганских побуждений, герои там такие совершенно стереотипные и ужасные, конечно, однако читателя сразу окунаю в их среду, и от этого герои кажутся симпатичными, просто с причудами. Просто представил однажды, что было бы, если бы фильм о супергероях, или там, сериал «Ходячие мертвецы» снимал Тарковский. Да мы там бы и ни одного подвига бы не увидели, зомби не увидели бы за несколько сезонов! И захотелось это как-то обыграть. Вот и обыграл. Это был такой эксперимент. Очень забавный и очень быстро вышедший из-под контроля. Уже на середине я выбился из всякого плана, персонаж, который должен был умереть от пули, внезапно загнулся от инфаркта, причем так стремительно, что глава о путешествии его праха в соседний город опередила главу о том, как он, собственно, скончался. Все персонажи бесконтрольно вступали в диалоги между собой, иногда очень смешные. Персонажи сами спешно закончили сюжет и захлопнули за собой дверь. Я ведь думал, что, когда закончу роман, тяпну рюмку коньяка, оставшегося после Нового года, а в итоге, поставил точку и в недоумении пошел спать.
Только год, наверно, спустя, после того, как «Волга» его опубликовала, придумалось, как можно было все по-другому объяснить, что с ними происходило и подумал: «Ну, ладно, что выросло – то выросло». Что уж было делать-то? Однако, вот, появился второй шанс, сюжет тоже спешно сливается, но делает это как-то более обоснованно, без долгих объяснений, что и как. Зато появилось несколько довольно провокационных фраз у главного героя.
«Петровы» оформились полностью, шли до конца почти без всяких сюрпризов, я просто будто изложение писал по уже прочитанному, что не исключало, конечно, некой работы, некого вглядывания в персонажей и в их движения и мысли, иногда думалось даже «ну, это уже перебор, ребята», почему-то большая часть таких мыслей выпадала на Петрову. Когда она рубит сплеча детскую литературу, или вот это вот то, что она высказывает матери, когда та возится с внуком. Петрова же и преподнесла главное удивление, когда должна была натворить дел на тогдашней конечной остановке двадцать первого автобуса, но внезапно не сделала, потому что что-то вмешалось. Такая параллель с Мариной, которая тоже отказалась (правда, за пределами романа уже где-то) от своих планов, и тоже отчасти невольно.
— Что и как изменилось в твоей жизни теперь?
— Человек я довольно аутичный. Поэтому наиболее заметные изменения для меня касаются больше впечатлений от стремительно разросшегося круга друзей и знакомых. Да, ранее оказывался перед некой аудиторией, где нужно было как-то взаимодействовать с людьми, но это ведь по большей части касалось поэзии. Тот же зал, перед которым читаешь – это ведь совсем другое, нежели отвечать на вопросы. Когда читаешь стишки, все равно есть некое отрешение от тех, кто слушает, в силу того, что пытаешься не забыть текст, пытаешься не сбиться, в конце концов, частично погружаешься в текст, который читаешь. Такое камлание, такой шаман, некий транс происходит, который не отличается от транса, в какой немного погружаешься, когда стишок придумываешь, находясь дома. А тут нужно отвечать на вопросы, находясь перед группой людей. Всегда в зале имеется один (почему-то всегда один, не два, не три) слегка сумасшедший человек, пожилой мужчина, это всегда разный пожилой мужчина, и он всегда не совсем сумасшедший, а так, в меру, с легкой безуминкой. Будто некое всероссийское объединение слегка сумасшедших договорилось присылать на каждую презентацию не более одного делегата.
Без этого избалован знакомством с множеством умных, замечательных людей, без стихов это было бы невозможно, теперь же вообще что-то небывалое творится. Причем, получается так, что знакомиться-то хотят только те, кому интересен, поэтому взаимные ощущения сугубо позитивные. И все же, вот сижу на том же НОСе и вдруг вижу Даниила Файзова, да как вцепился в него, как в родственника, как в екатеринбуржца.
Ну и, конечно, стихи как-то приучили к тому, что литература – дело такое подвижническое, безвозмездное, даже неловко, что за то, что ты написал, могут заплатить, что могут заплатить за то, что ты пришел и отвечаешь на вопросы. А тут оказалось, что можно продолжать заниматься тем, что любишь и еще и зарабатывать.
Еще пережил массу элементарных туристических приключений, вроде полетов на самолетах, почти опаздывал на рейсы, но успевал как бы в последний момент, а потом оказывалось, что посадки ждать еще сорок минут, наткнулся в Москве на театр имени Образцова и внезапно вспомнил, что была в советское время такая передача довольно регулярная, с телеспектаклями из кукольного этого театра, с заставкой в виде часов на фасаде. Только я, наверно, просто так гуляя, могу СЛУЧАЙНО забрести на Арбат. Возможно, это как-то меня изменило, надеюсь, в лучшую сторону.
— Можешь вкратце пересказать сюжет романа или он такому прямолинейному трюку не поддается?
— Могу, но, во-первых, текст уже от меня все-таки отдалился, в некоторых вещах могу и ошибиться, а, во-вторых, зачем же спойлерить-то так? Большей частью роман о том, что не стоит делать спешных выводов о жизни, не прожив ее еще до конца, что многое меняется, что не нужно сдаваться, что не нужно думать, что ты живешь просто так. А всякие сюжетные штучки пускай разгадывает читатель, для этого, отчасти, и писалось. Если пересказывать сюжет, то какой смысл? Это как сначала раскрывать секрет фокуса, а потом его еще и медленно показывать.
— Расскажи о своих учителях, людях, которые оказали влияние на тебя, как на человека, как на писателя, как на поэта. Это одни и те же люди?
— Как ни странно, да. Это одни и те же люди. Мы же не авторов каких-то знаковых произведений обсуждаем, а именно людей? Все без исключения учителя литературы в нашей школе были замечательные, что уж скрывать. Телефон нашего классного руководителя до сих пор помню. Правда, давно не звонил. Уже лет десять как, если не больше. При этом в школе еще была преподаватель английского, которая английскому-то не особо научила, да не особо и старался, честно говоря. Просто она когда-то хотела поступать в хореографическое училище, а ее родители убедили этого не делать, дескать, что это за профессия – балерина, и пошла она в учителя. Помню ее не слишком веселой. Эта вот ее история была, наверно, главным стимулом для целеустремленности. Каждый из друзей в поселке очень сильно повлияли, если учесть, что с Виталей Булдаковым баловались прозой, совместно писали ее, написали две штуки, а Саша Гридин свел меня с Туренко. Тут-то все и покатилось под откос. При всем при этом это тоже было чудо и ощущение неправдоподобного сюжета.
Не успел оглянуться, как оказался знаком и подружился с Юрием Казариным и Андреем Санниковым. Как бы они друг к другу не относились, а все же они очень у нас хорошо работали с молодой литературой. Вообще, в Екатеринбурге очень дружная на самом деле и дружелюбная тусовка. И разнообразная. Мне повезло познакомиться с Германом Дробизом и Арсеном Титовым, с Владимиром Блиновым и Леонидом Быковым. Евгений Касимов дал в долг на первую нашу с женой съемную квартиру, вообще, носился со мной, как с писаной торбой. Ювеналий Глушков и Николай Мережников (последний, вообще, позвонил лично и попросил стихи в журнал «Урал» за пару недель до своей смерти, когда уже знал, что скоро умрет, притом, что стихи мои ему совсем не нравились). Александр Кердан, с которым мы, как ни встречались, все были какие-то пикировки, просто потому, что ну разные мы, и то, что мы пишем – разное настолько, что как бы и не литературой является для оппонента. Вадим Дулепов, который читает свои стихи, а голос у него трясется от волнения, хотя он, блин, майор в отставке.
И это говорю только об екатеринбуржцах, о старшем поколении. Это упорство не может не потрясать и не вдохновлять. Все вышеперечисленные и те, о ком забыл упомянуть, они, вроде бы, не всегда находятся в теплых отношениях друг с другом, но они сформировали литературный такой костяк города и области, сделали так, что каждый пишущий при желании, так или иначе, угодит им в лапы, это многого стоит. Просто не знаю, как в других городах.
— Споры о «Петровых» не затихают. Кто твой самый главный критик? Чьи мнения для тебя наиболее авторитетны?
— А для меня все важны. Конечно, приятно, когда твое собственное ощущение текста совпало с мнением критика, чувствуешь такое родство невольное. Но роман – это ведь уже самостоятельная штука, обладающая собственной витальностью, это уже совсем не я, так что ничего личного при чтении суровой рецензии не ощущаю, отчасти чувствую, что даже и отрицательные отзывы – правда, как может быть правдой любой сторонний взгляд на текст. Роман не может нравиться всем и каждому, это совершенно нормально.
Кроме того, критика – это ведь тоже теперь такой жанр литературы, иначе стали бы называть именем Белинского библиотеку? Над любым романом можно поглумиться просто из какого-то художественного замысла, который владеет тобой в данный момент, как прозаик подчас веселится над реальностью, но тем более оказалась интересна реакция профессиональной критики. Все же обмануть и в некотором смысле захватить интерес людей, которые в курсе любых малейших литературных телодвижений, оказалось любопытно. Такой фокус больше не повторить. Такой фокус выпадает на долю автора один, два раза в жизни максимум.
Вообще, первый человек, с каким сверяюсь, это, конечно, жена. Ну, тупо, ближе. Тут можно сразу поссориться, помириться и.т.д. Если слышу о какой-то книге, то, прежде всего, читаю ее, а потому же сверяюсь с мнениями критиков, но тут даже не смотрю на имена и фамилии. Просто интересно сравнить впечатления, разглядеть то, что не разглядел из-за своей ограниченности. Обычно, чтение критики у меня ограничивается чтением предисловия или послесловия, потому что читаю, в основном, покойных уже авторов. Это ужасно с моей стороны, да.
Вообще, вся критика без перехода на личности – прекрасная вещь, она все же как-то мобилизует автора, помогает взглянуть на то, что он сделал, а потом будет делать, с другой стороны, помогает быть внимательнее к тексту, сделать так, чтобы не было потом вопросов «почем не полетели на орлах?».
Всегда читаю раздел критики любого журнала в «ЖЗ», это всегда любопытно. Всегда лезу на Лайвлиб, если слышу о какой-нибудь книге, или просто посмотреть, какой рейтинг у классики. (У некоторых произведений Кафки – три с половиной балла из пяти, это очень смешно, он бы, наверно, тоже посмеялся). Из последних забавных рецензий – посмотрел и посмеялся над беспомощными попытками Александра Кузьменкова отойти от желчи и похвалить книгу. Что называется, лучше бы ругал.
Хорошие спокойные люди работают на сайтах «Горький» и «Литературно», прекрасный критик Надежда Челомова, чья критическая оптика мне симпатична. Юля Подлубнова возится с каждым уральским автором, как с родственником, право слово, о ней тоже много хорошего могу сказать в ответ. Клариса Пульсон с ее анализом авторов через книги авторами любимые. Но что уж тут скрывать? Какая-то критическая масса копилась, пока Галина Юзефович не написала свой обзор, и не могу пока мыслить рационально, до сих пор хожу удивленный и озираюсь, не чувствуя ничего, кроме благодарности. Но это и благодарность всем и каждому. В общем, слегка контужен теперь и за слова свои не отвечаю.
— Петрову казалось, что «там, где делают книги, иллюстрации сами выступают на бумаге». Твое отношение к иллюстрациям, возможны ли они применительно к твоему творчеству ( и стихам, и прозе)? Если да – то какими ты их видишь.
— Иллюстрации очень важны в детских книгах, многие из них буквально без иллюстраций бы не существовали, наверно. Те же Муми-Тролли, например. Т.е, может бы и существовали, но не оставляли бы в детях этого чувства погруженности в мир троллей. Совершенно не представляю свою прозу иллюстрированной, вот совсем. Да и книги стихов тоже. Было бы, конечно, интересно набабахать на каждую вторую страницу какого-нибудь неадеквата с pixiv, что-нибудь адовое, проходящее по категории R-18G, но это больше мысль о хулиганстве ради хулиганства, мимолетная, как бабочка. Остаток детства, заигравшего в известном месте.
— Насколько много (или мало) в твоих романах автобиографического, «переделанного с натуры»? Где для тебя проходит граница откровенности?
— Мне кажется, литература в любом случае — это переработка реальности в буквы, в любом случае нельзя отвязать произведение от времени, когда оно было написано. Даже если это сказка или фэнтези. Вообще, это банальная истина. Не могу измерить, насколько в процентном отношении у меня в тексте правды и вымысла. Хотя, вот взять это пересаживание в катафалк, это ведь кажется совершенно выдуманным событием, а оно со мной случилось на самом деле. Подробности про Петрова-младшего могут казаться откровениями родителя, а между тем, там все выдумка полностью, за исключением пары деталей, потому что у меня сын – просто ракета, а не тихоня и никогда тихоней не был.
Страдания молодого литератора – это почти мои страдания, но все же в юности не был таким вредным. Жена у меня не такая бешеная, разумеется. Но вот мелкие бытовые детали, ну, конечно, с натуры, собака, которая бежит сначала вдоль ветра, а потом против него, откуда это было еще взять? Впечатления от магазинов, киосков – тоже. Воспоминания от того, какой была сотовая связь поначалу – такая фиксация времени, которое пролетело слишком быстро, вот только-только у людей были пейджеры, вот только что дети гуляли сами по себе, как бог на душу положит, и вдруг, бац, у всех сотовые телефоны, и ты уже в панике, если не можешь дозвониться до человека, кажется, что он всегда должен быть на связи. А этот промежуток, когда и телефоны появились, но к ним еще не привыкли и звонки стоили дорого, и чтобы оплатить тариф – нужно было стоять в очереди в специальных центрах связи – вот он как-то слишком стремителен оказался. Почему-то именно в это время забрались Петровы и стали ходить в своем кукольном домике с гриппом и морозом.
Вопрос о границе откровенности очень интересный. С этим очень интересно получается. Если что-то просится на бумагу, то невольно это записываешь, а после того, как записал, кажется, что раз зафиксировал это, то говорить об этом в компании – нормально. Т.е нормально рассказывать, что вы с женой, пока живете в Екатеринбурге, убили уже своей семейной жизнью два дивана и добиваете третий. Возникали неловкие паузы на шашлыках, если это была компания, например, бывших одноклассников Лены. Но сейчас уже все привыкли. Таким образом, благодаря литературе произошло расширение границы возможных тем для разговора. А вообще, был удивлен, что люди шокированы некоторыми подробностями из «Петровых», причем какими-то бытовыми, к чему не стремился вовсе. Уж, казалось бы, Сорокин с Мамлеевым перепахали все вдоль и поперек, еще несколько авторов по этой ниве прошлись, и до них кого только не было. А тут на тебе – шокировал. Не стремился к этому.
— Почему в ФБ ты выступаешь под псевдонимом?
— Фейсбук, насколько помню, был заведен только затем, чтобы сообщить о смерти Туренко, там смысла не было для этой цели свое имя ставить, какую-то аватарку придумывать поинтереснее, это позже что-то пошло-поехало и уже друзей двести имеется. Зато теперь это повод для шуток, такая своеобразная тайна для друзей. Некоторые, наверно, даже не знают, что там я. Помню, кто-то хотел взять интервью, связался с каким-то Алексеем Сальниковым в фейсбуке, завел с ним даже переписку, потом выяснил, что это не тот Сальников, нашел меня, а мне уже написал: «Представляю удивление этого человека». Сам же не понимаю недоумения. В ЖЖ, вроде бы, мало кто был под своим именем, имелись всякие интересные псевдонимы, Петрушкин был хлебник. Почт можно было завести электронных до черта, насколько фантазии хватит. Сейчас, вроде бы, такой номер не прокатит. На старом телефоне залогинился в фейсбуке, но устал получать уведомления, что лайкнутое мной лайкнуто и откомментировано еще двадцатью людьми, это ад. На новом телефоне не стал так делать, и почту электронную не привязываю. Должна же быть возможность вывалится из сети во тьму безвестности и неопределенности.
— Кому бы ты сказал «спасибо», ну как обычно говорят актёры, получающие «Оскар»?
— Прежде всего жене, затем Лене Баянгуловой и Кате Симоновой, затем Анне Сафроновой и Алексею Александрову, экспертам «Большой книги», читателям и критикам. А теперь еще и Елене Шубиной, ее издательству в лице (или лицах) Анны Колесниковой и Татьяны Стояновой. Жюри «НОС»а теперь тоже можно отблагодарить. Галине Юзефович спасибо в этом году за номинацию на Нацбест, надеюсь, нам обоим повезет (хотя вероятность после уже полученного мала). Друзьям спасибо, которые всегда у меня были: Андрею и Полине Тороповым, Рудям, Марамыгиным, Шестаковым, Бабарыкиным. Помню, двоюродный брат, когда мне было шесть, а ему семь или восемь, говорил с высоты своего начального образования: «Ты никогда не научишься читать и писать». Кажется, научился. Привет тебе, Леша.
— Каким ты представляешь (представлял, когда писал), представлял ли вообще своего читателя? Кто твоя референтная группа?
— Абсолютно не представляю, хотя это, наверно, безответственно. Как уже говорил выше, просто захватывает некий замысел, с некими героями, отодвигает в сторону все остальные какие-то наработки, довольно нахально отбирает время. Ну, явно, мои читатели – не школьники, а если и школьники, то явно не младшей школы, кто-то постарше. Скорее всего, до конца книги добираются читатели опытные, кого не отогнать от книги первой главой и главами про Петрову, скорее всего – это читатели со своеобразным чувством юмора, хотя встречал и ужасающихся книгой, но при этом довольных ею читателей. Закаленных чтением классики и современников, смотрением «Южного Парка» и «TheFamilyguy», «Настоящего детектива» и «Бесстыжих», тех, кого, вроде бы, нельзя уже удивить ничем, а они находят, чему удивиться. И хотят удивляться. И выбирают объектом удивления книгу.
Метки: интервью
Posted on 14 фев, 2018 at 18:50