РОССИЙСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ПРЕМИЯ «НАЦИОНАЛЬНЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР»
Шорт-лист премии:
Отзывы Большого жюри:
Источник: http://www.natsbest.ru/award/2018/review/petrovy-v-tripe/
Опубликовано: март-апрель 2018
ОЛЕГ ДЕМИДОВ
ПЕТРОВЫ В ТРИПЕ
Я могу понять, почему этот роман приглянулся редакции журнала «Волга»: легкоусваиваемый эксперимент с языком и сюжетом – всё, как они любят. Когда иные критики настаивают на бессюжетности, они врут либо намеренно (по каким-то своим причинам), либо ненамеренно (толком не читали).
Я могу понять, почему «Петровы» приглянулись Галине Юзефович и другим компетентным обозревателям книжных новинок: когда читаешь в таких серьёзных количествах всякую макулатуру и вынужденно её рецензируешь, а тебе попадается такой необыкновенный роман – уже трудно обойти его вниманием.
Я могу понять «Редакцию Елены Шубиной»: издательство должно выпускать много прозы – хорошей и разной. И не говорите, что Сальников написал плохую книгу. Это будет не совсем правдиво.
Я могу понять простого читателя, который способен увидеть в главных героях – себя (недаром же перед нами совершенно условные и никакие Петровы), в архитектуре книги – необычное строение, в премиальной истории – интригу.
Всех их можно понять.
Но как понять серьёзных критиков и филологов?
Если бы Сальников был смелей, книга называлась бы – «Петровы в трипе и вокруг него». Он ведь с этой темой хочет поработать. Но никак не решается. Страшно. Вдруг что? Или просто опыта нет. А из головы брать – это значит врать.
К тому же у нас эта тема – психоделический опыт – несколько табуирована. Ещё не так давно – работало издательство «Ультра.Культура». Сегодня – выходят книги Уильяма Берроуза и Хантера Томпсона, полуподпольно озвучиваются американские сериалы «Во все тяжкие» и «Наркос», что-то иногда мелькает в “воздушной” поэзии и совсем уж маргинальной литературе – но глобально эта тема до сих пор не раскрыта.
Побаиваются наши писатели. Один Пелевин за всех отдувается. Да и у того все трипы приправлены нашим культурным дискурсом последних ста лет – Серебряным веком и советской литературой. Чтоб не отпугнуть массового читателя.
Вот и Сальников не решается: беда ведь в том, что «Петровы» – скучный трип, замаскированный под грипп. Так у нас делаются ремейки зарубежных хитов: вместо «Доктора Хауса» – «Доктор Рихтер», вместо «Tic, Tic, Tac» группы Carrapicho – «Мальчик хочет в Тамбов» Филиппа Киркорова, вместо «Джанки» Берроуза – «Петровы» Сальникова.
Строится роман на одном приёме, введённым в широкий оборот Виктором Шкловским, – на остранении. Сальников это особо и не скрывает. Его Петров чувствует “некую отстраненность своего сознания” (опять неловкая конспирация). Пытаясь живописать в такой замысловатой манере, автор всё время скатывается либо в банальность, либо в пошлость. Впрочем, судите сами: то у него пенсионер пристаёт к школьнице, то герои выпивают в катафалке со свежим трупом, то эти бесконечные и пустоватые философские споры на кухне.
И, конечно, все персонажи гриппуют. Всем плохо. Непонятно, бред ли – всё это вялотекущее повествование – или реальность?
Неторопливость Сальникова – тоже раздражает.
В век молниеносной смены потоков информации и по несколько раз меняющейся повестки дня писать, утирая героям сопли, – это непростительная прустовщина. Понятно, конечно, что и здесь Сальников пытается создать гриппозную атмосферу. Но если у текста видны все винтики и крутящиеся колёсики, можно ли назвать оного гомункула пригодным к использованию? Может, чего-то всё-таки не хватает в этом механизме?
Однако повторюсь: «Петровы» многим нравятся и многим могут понравиться. Всё зависит от читательского опыта. Книга уже состоялась и наделала много шума. Что ей высказывание одного критика?
Плохо ли, что Сальников – автор крепкий и серьёзный – мог написать смелее и лучше? Нет, конечно. Пусть будет так, как есть. Но и читатель у книги – пусть будет другой.
АНАСТАСИЯ ЗАВОЗОВА
Алексей Сальников “Петровы в гриппе и вокруг него”
Скажу честно, когда я открываю очередной современный русский роман, то больше всего на свете боюсь, что оттуда на меня ощерится то, что я условно называю «немытой Россией». Что полезет на меня оттуда маленький человек в грязной курточке на синтепоне и, непременно дыша желудочными соками и несчастьем мне в лицо, обязательно начнет обдирать с души струпья своей маленькой жизни. И, как говорили мы в детстве: «и жевать-жевать-жевать, теплой кровью запивать, и хрустящими болячками закусывать».
Больше всего я в современной русской литературе боюсь вот этого: удивительной нелюбви автора к своему маленькому геройчику. Однажды, знаете, я читала роман, в котором автор даже залез герою в уши и сообщил, промеж остального кризиса, в котором барахтался его персонаж, что у того в ушах – мокрая ушная сера. Мокрая!
Поэтому, если честно, первую главу «Петровых» я читала с серьезным внутренним противлением, несмотря на блестящие рекомендации людей, которым я очень доверяю. Ну, смотрите, едет мужик в троллейбусе. Он, похоже, заболевает. Вокруг зимно и тошно. Паскудный дед пристает к ребенку. Пахнет бензином и немножко Сорокиным. Мужика прямо с троллейбуса снимает его дружбан на катафалке с действующим трупом. Они едут бухать и разговаривать о философии. Вы прослушали краткое содержание многих современных русских романов.
Но.
Но, если пересидеть вот эту главу, с перегарной философией, и не упустить потом, что станется с таблеткой аспирина, то можно волшебным образом попасть в другое романное измерение. В котором вроде бы ничего и не меняется: тот же снег, тот же грипп, тот же похмельный Петров. Те же ларьки у дома и остановки. Но меняется что-то в самой текстуре текста. В ней так и не появляется того, что ты, как читатель, уже покорно ждешь – авторского отвращения ко всему, что дальше будет происходить с Петровыми.
Самое, пожалуй, новое и прекрасное, что сделал Алексей Сальников – это даже не то, что, создавая роман, он не забыл о сюжете. Хотя обнаружить в отечественном романе сюжет – это уже как найти пасхалку в квесте. Пустячок, а приятно. Но самое прекрасное в «Петровых» – это то, как Сальников рассказывает об очень узнаваемой повседневности, не скатываясь, а точнее – не скатывая читателя по ней мордой. Ларьки с продавщицами, посетители библиотек, люди на остановке, содержимое аптечки, детские ёлки, обои на стенах, долгие поездки в другой район на троллейбусе, – все это вдруг становится если не милым, то хотя бы каким-то домашним, родным, непротивным. И вот эта прекрасная непротивность, добродушная фиксация всего, что составляет большую часть жизни условного петрова из любого спального района страны – и есть для меня, пожалуй, главное достоинство романа.
Конечно, в случае с этой книгой можно сказать еще о многом. О том, частичкой фундамента для нее стали опять же столь любимые моим (и не только моим поколением) «Мифы древней Греции». Что Сальников использовал типичный для золотого британского детектива прием, когда герои в самом начале книги роняют несколько банальных фраз, буквально о погоде, а эти фразы потом оказываются маленькими ключиками для разгадки детективной головоломки. Что это достаточно смешной роман – безо всякого намерения показаться смешным.
Но как же все-таки хорошо, когда никто не жует свои хрустящие болячки.
БОРИС КУПРИЯНОВ
Алексей Сальников “Петровы в гриппе и вокруг него”
Непогода — осень — куришь,
Куришь — всё как будто мало.
Хоть читал бы, — только чтенье
Подвигается так вяло.
Серый день ползет лениво,
И болтают нестерпимо
На стене часы стенные
Языком неутомимо.
Сердце стынет понемногу,
И у жаркого камина
Лезет в голову больную
Всё такая чертовщина!
Над дымящимся стаканом
Остывающего чаю,
Слава богу, понемногу,
Будто вечер, засыпаю…
Афанасий Фет
«Петровы в гриппе…» очень неприятный роман.
В «Нацбесте» принято начинать рецензии с ссылок на других критиков, особенно в рецензиях на эту книгу. Так вот дело не в том, что, как написал одна критикесса, только «первые две главы заходят на ура», а дальше уже, видать, «не на ура». Не сказал бы, что во всем виноваты критики, которые «перехвалили» роман.
Не знаю, какие главы и как «заходят». Дискомфорт от книги остается сильный. Причин несколько. Во-первых, читатель очень просто считывает аллюзии и не только на Джойса. Как же так! Уже не те времена, когда ради нонконформистской позы можно было в «приличном обществе» снисходительно отзываться об Улиссе, чаще всего не читая, покоряя молоденьких девушек. Так как же так все просто? Что, автор совсем считает нас за дурачков? Смерть, путешествие, обряд перехода, катафалк. Во-вторых, как-то всегда хочется быть настоящим и трезвым. Хочется умнО рассуждать, возбуждая уважение и интерес у дев постарше. Удивительно, как неприятно читать про себя! Мы же не Петровы! Мы все ивановы, сидоровы, но никак не эти замороченные петровы. Мы смотрим телевизор, анализируем, разбираемся в политике, футболе, урбанизме. Вовсе не такие бездушные истуканы! Мы ездим в Индию за просветлением и просто «отдохнуть»! Мы другие, оригинальные и тонкие. У нас не может быть черных мыслей и замыслов. А какие у нас мысли? В-третьих, совсем неприятно, что в нашей бесчувственности виноват не «кровавый режим», не чудовищный примитивный звягинский эгоизм, а тотальное неумение любить. Точнее «разумение» любить.
Роман хвалят за «повседневность», но нет там никакой реальной повседневности! В промежуточном состоянии сознания некоторые фрагменты бреда совершенно четкие, почти реальные. Почти как Екатеринбург у Сальникова.
Касательно первой претензии. Действительно ли предполагается, что великий модернистский роман Джойса ограничивается параллелями с Одиссеем? Так может говорить только тот человек, который Улисса не читал. Во-вторых, Морок лежит на Петровых. Морок лежит на нас? Мы не умеем быть подлинными, не умеем любить, ни Индия, ни Лондон не научат нас относиться к своим детям по-человечески. Не имея смысла и цели, кроме кредита на новую корейскую машину, жизнь теряет персональность. Человек перестает быть субъектом. Не уверен, что в этом чья-то вина. Человек с изъятым сознанием не сможет вечно заполнять его место пропагандой, пивом, легкими наркотиками, жуткими процедурами, вроде закаливанья одиноких мужчин. Морок заполняет пустые пространства и кроме него остается очень ясный и точный город, остаются никчёмные бредовые мысли.
Нет в «Петровых…» никакой мистики, или лучше сказать , что ужас петровых в отсутствии мистики. Никакого выхода из порочного морока нет. Аспирин уже не спасет.
Сальников описывает Петровых совсем не так как, скажем, Звягенцев. У него нет ненависти и презрения. Только нежность, достаточно странная, но нежность.
Так что нечего на Сальникова пенять, у кого чисто петровская рожа.
Да, совсем забыл! По традиции «Нацбеста» этого года, я должен Вас тут упомянуть. Галина, простите, так, наверное, положено либо прямо, либо завуалировано.
ВЕРОНИКА КУНГУРЦЕВА
ЕКАТЕРИНБУРГСКИЕ БОГИ, ЁПТ
Приступала к чтению романа «Петровы в гриппе и вокруг него» (очень плохое название), будучи предубежденной: уж очень, через край, расхвалили. Так не бывает. Да и начинала я уже читать, год назад еще – и бросила после первых 20-ти страниц, решила, что быто-писательство, нет, не по мне. И – зря, как оказалось.
Я страстно люблю разгадывать загадки. В темноте ли, на свету ли – все равно. А это оказался макабрический роман, с упрятанными там и сям стрелками-указателями (или тайниками-подсказками), куда двигаться в этом лабиринте, полном скрытых чудовищ, которые и задают свои смертоносные (для тех, кто не даст ответа или даст ответ не верный) вопросы. Или по-другому: роман похож на буханку черного хлеба с заморским мифологическим изюмом, странно упрятанным в простой, даже простоватый, казалось бы, текст (многоречивый, с подробными приметами ускользающего в прошлое быта). Дальше будут спойлеры – так что, кто не читал «Петровых…», бросьте в топку эту виртуальную рецензию.
У автора «Повелителя мух» Уильяма Голдинга – есть роман «Воришка (в другом переводе “хапуга”) Мартин»: человек с потерпевшего крушение корабля из последних сил взбирается на спасительную скалу в океане, борется за свою жизнь на этом островке и вспоминает, вспоминает, а в развязке – ба-бах: скала оказывается Чистилищем, а человек был мертв сразу, с первой страницы. Ну, или на память приходит фильм «Мертвец» Джима Джармуша: россыпь белых бумажных цветов на земле, куда после выстрела обрушивается со второго этажа герой фильма. Вот и у нас появился свой «Мертвец», да какой!.. Потому что, на мой взгляд, здесь происходит нечто подобное. Бывает Небесный Иерусалим, или Небесный, а также подземный Петербург (по версии «Розы мира» Даниила Андреева) – так вот мы путешествуем вместе с героем романа по подземному Екатеринбургу – отражению настоящего. Ну, не реальный это город – он где-то в Чистилище расположен, а то и в самом Аду. И перед нами – после-смертные, трехдневные мытарства Петрова («плохо помнившего ночь позапозавчерашнюю») в этом темном городе накануне нового года: 9 глав, как 9 кругов ада. И каких кругов: концентрических, расходящихся по поверхности, точно от брошенного камня. Ведь изображение дергается, двоится и троится, как в неисправном телевизоре: товарищ маленького Петрова – один в один товарищ Петрова-младшего: «Мелкий блондинистый пацан, похожий на дошкольника» – это о Сергее, школьном друге самого Петрова, а вот о друге Петрова-младшего: «У сына нет друзей (…) кроме одного беленького коротышки, похожего на шестилетку»; жена Петрова и мать – настолько похожи, что не отличишь («но увидев её совершенно бешеные глаза, чья злость только подчеркивалась тушью, передумал», – это про мать); или все эти многочисленные чьи-то отчимы, копирующие самих себя. Понятно, что Петров в гриппе, но бред уж слишком какой-то не гриппозный, а такой… посмертный какой-то бред, с видениями.
Итак, что на поверхности: 28-летний гриппующий автослесарь Петров, герой нашего времени, едет домой на всевозможных видах транспорта: то на троллейбусе («внутреннее убранство которого (…) стало напоминать морозильную камеру»), то в катафалке, куда его зазвал друг Игорь (с заездом в гости к Виктору Михайловичу, пьянице-философу, где происходит знаменательный разговор о богах, мол, христиане веруют, как язычники «в Отца, Сына и Святого Духа – то есть, в Юпитера, Геркулеса и Меркурия в одном лице»), то на автобусе («даже в катафалке с трупом, было более комфортно, чем в таком автобусе»), и не ночует дома; жена Петрова, – библиотекарь и, кажется, настоящая маньячка, которая подстерегает мужчин в парке и режет кухонным ножом, когда на неё находит, – тоже гриппует, так же, как их сын. Петров вспоминает, как он в четыре года ходил на елку, и его поразила ледяная рука Снегурочки, а потом ведет на елку в ТЮЗ восьмилетнего сына, Петрова-младшего, который перед этим тоже грипповал, но за ночь температура упала. А потом как бы глазами Снегурочки Марины мы видим то происшествие на елке, когда она в елочном кругу взяла маленького Петрова за руку, и ей показалось, что «вместо руки ребенка ей подсунули сковородку». Всё.
Не буду долго разглагольствовать о якобы убийстве Петровым друга-литератора Сергея, доказано уже кем-то из рецензентов, что Сергей – имя самого Петрова (которое надо разгадывать по обмолвкам): «Самому Петрову понравился мальчик в серебристом костюме космонавта и серебристом шлеме – на нем были три красные первые буквы имени Петрова и одна Петрову неизвестная» (СССР); Сергей «начал писать роман про сантехника, занимающегося живописью» (Петров представился не автослесарем, а сантехником философу Виктору Михайловичу), и в романе у него «была масса подспудных смыслов и аллюзий», – как и в том, что перед нами, да, а еще Петров в свободное время рисует комиксы, то есть, это сюжетное ответвление – нечто вроде признания: «Я, убивший в себе человека…» и одновременно как бы авторское клеймо или камео художника на созданной картине.
Теперь попробую доказать потусторонность города и всего, что происходит в романе.
Все вокруг Петрова (включая жену, сына и случайных попутчиков), сошли с ума, это ясно с первой строки: «Стоило только Петрову поехать на троллейбусе, и почти сразу же возникали безумцы и начинали приставать к Петрову». Но если все жители Екатеринбурга поголовно, – включая Петрова, который «лунатит» («наверное, пары бензина так действуют на психику», и есть вероятность, что это произошло с ним еще в детстве, после прививки против энцефалита), – сошли с ума, то это же от того, что здесь, в подземном мире, куда и Алиса провалилась и встретила сбрендившего мартовского зайца и прочих, – так положено, так принято. Кстати сказать, всяких зверей, вернее, детей в костюмах зверей (ежей, лис, волков, медведей) – мы тут тоже повстречаем, и о зайце речь пойдет. Про зверей еще много интересного: «От иллюстрации настолько веяло пустотой и неизвестностью, что зверю внутри Петрова хотелось завыть»; о сыне жена Петрова думает, что «сын её вовсе не один из людей, а просто химера, составленная из кишечника, донельзя усложненного эволюцией, который жил своей жизнью, и спинного мозга…».
Жену с татарским именем Нурлыниса Петрову «чуть ли не из самого Тартара» достал его таинственный друг Артюхин Игорь Дмитриевич (Аид). Из-за своей огненной сущности жене Петрова казалось, что «и существа, которые её окружали, которых она считала людьми, были из огня», от вида крови она приходила в неистовство: «Ох, Морушка», – почему-то подумала она с восторгом», – представляя, как будет караулить в парке очередную жертву. То есть, это такая саламандра, баба Яга, проводница в мир мертвых, вот сказано о ней прямо: «И была одновременно черной и белой, как смерть»; Петрова может запросто оттяпать сыну палец ножом (палец или рука – выкуп, чтобы уйти в мир живых), или порезать мужа: «Петрова испугалась за мужа, когда случайно порезала ему руку, и поэтому решила с ним развестись и жить отдельно, когда на неё накатывало, и жить вместе, когда её отпускало».
В романе слишком много атрибутов смерти, чтобы их не заметить: понятно, когда такие явные, как гроб и катафалк, в котором ездят друзья, сами бросаются в глаза, но есть и не совсем заметные, аккуратно расставленные и разложенные там и сям, среди прочих случайных вроде бы вещей: лопаты в прихожей у философа («возле стены стояли, прислоненные к двери, несколько совковых лопат», а «еще был электросчетчик на стене, гудевший как электрический стул во время казни»); сосед по даче заглянул «спросить, нельзя ли взять лопату на время, раз уж Петров вроде бы все вскопал», ямы на даче Петров копает, как оглашенный (притом дача бабушки очень напоминает кладбище); а работает он в яме, под машинами, которые ремонтирует. Ну, и вот навскидку еще цитаты, где фразы, – «по сути дела слово – это как квант света», – кое-что проясняют: «По основной своей специальности художник был плотник, сколачивал гробы», «в форменном магазинном фартуке цвета запекшейся крови», «на каждом углу висели маленькие хвойные веночки, как будто память о многочисленных усопших гномиках», «– Ты что в морге пил и там же спал?», «– Ихор, Ихор, – кричала бабушка еще более отчаянно» (ихор – еще и прозрачная кровь богов, не только имя Игорь), «кроме запаха бензина, от него исходил запах, похожий на запах формалина, и еще какой-то непонятной отдушки», «сам был холоден, как эскимо», садовый участок «представлял из себя чистый античный ад», «нужно бы вернуться в яму, раз все дела уже сделаны».
Игорь – Аид, возникает на страницах романа в самые неожиданные моменты, когда о нем уж и думать забыли: то он оказывается соседом по даче бабушки, то вдруг среди взрослых ожидателей, вышедших покурить на ступеньки ТЮЗА, Петров встречает его великаншу жену, в черно-белой шубе и шапке («здоровенная такая тетя, на две головы выше Петрова и в два раза шире него»), и тут же в сигналящей машине видит Игоря, духа-покровителя Свердловска, – как тот сам о себе говорит, – который ходит в неизменном черном похоронном костюме и похож на «уроженца северных предгорий Кавказа, или какого-то грека», а живет в доме «с квадратным окошком, открывающимся на тоскливое поле, полное покосившихся камней», а «еще он утверждал, что Петров когда-то спас его сына одним своим прикосновением, как Иисус»…
Но если проделать обратную операцию: от Юпитера, Геркулеса и Меркурия, ну, или Зевса, Геракла и Гермеса – к Отцу, Сыну и Святому Духу, и, следовательно, от Аида – к Люциферу, то что мы увидим… Оказывается, Снегурочка Марина из Невьянска (Мария из Назарета), благодаря тому, что горячая, как сковородка, ладошка заболевающего гриппом четырехлетнего Петрова коснулась её руки, передумала делать аборт – и теперь где-то живет их общий с Игорем, – он же Аид, он же Люцифер, – сын. А кто родится от земной женщины и Люцифера, понятно: Антихрист. (Привет «Ребенку Розмари»!). Ну, а в основании сего события лежит простой автослесарь Петров (Каменев), этакая повивальная бабка для Антихриста, или же лжепророк.
И вот, вроде бы, чувствуя благодарность к Петрову («И сын мой жив. (…) Не отмахивайся от меня, Иван-Царевич, я тебе еще пригожусь»), Игорь-Аид-Люцифер вначале и достает ему жену из Тартара, а после воскрешает – потому что пустой гроб и воскрешение мертвого («сначала пропало тело покойного, а потом сам покойный вернулся домой в добром здравии») можно прочесть именно так: как воскрешение самого Петрова, потому что он и есть мертвец. Однако, думаю, что Игорь-Люцифер, как Отец Лжи, все-таки отправил Петрова, куда следует, а именно: в подземный Екатеринбург, где, как уже было сказано, всё и происходит.
Но, разумеется, можно расшифровать текст, как видения угасающего разума Петрова, ведь «фальшивые воспоминания так и лезли в голову», а «сознание включалось какими-то крупными сегментами, будто собирало простейший пазл из девяти кусочков».
Не лейте слезы, Нил Гейман!
ОЛЬГА ПОГОДИНА-КУЗМИНА
ХОЛОДНЫЕ РУКИ СНЕГУРОЧКИ
Как здорово начинается эта книга, обещая макабрическое путешествие по кругам провинциального житья! Как точны и объемны герои – простодушный автослесарь Петров, нудный и высокомерный научный работник Виктор Михалович, неотразимый Игорь, который умудрился напоить «на лету» даже пост ППС, что уж говорить о менее ответственных персонажах. Прихваченный гриппом запой щедро сдобрен перцем инфернальности, и не случайно инициалы Игоря складываются в имя бога подземного мира – АИД.
Но как обидно, что вспыхнувший на первых страницах огонь на протяжении книги перегорает в простудную температуру, а в конце концов и вовсе затухает, повергая читателя в гриппозное уныние. Тлея, книга время от времени рассыпает искры абсурдного остроумия и метких метафор, но постепенно холодеет все больше и разваливается на составные части без всякой надежды восстать из пепла в виде какой-то свежей идеи или горячей страсти.
«Петровы в гриппе и вокруг него» обласканы критиками – и есть за что. Алексей Сальников демонстрирует отличное чувство стиля и языка. Ему удается выполнить одну из самых сложных из задач, стоящих перед литератором – впрыснуть жизнь в своих персонажей, дать читателю почувствовать их гриппозное дыхание вкупе с экзистенциальной растерянностью. Но в ту минуту, когда необходимо подняться на ступеньку выше, вырваться из круга мелких бытовых склок и вялой неудовлетворенности устройством мира, повернуть взгляд внутрь бессмертной души героев и расчертить хотя бы условную систему нравственных координат, автор всякий раз неожиданно сдается и понижает планку повествования. Мол, все это я рассказываю не всерьез. Мол, это все грипп. И герои мои – всего лишь твари дрожащие в припадке озноба, ни преступлению, ни наказанию не сопричастны.
Подозреваю, что важной составляющей успеха книги у так называемого «либерального крыла» изданий и читателей, стал именно этот гимн эскапизму и пассивности. Мол, мы живём в безвременье, в эпоху столь лживую и мелкую, что порядочному человеку остается только забиться в щель своей частной жизни, в скорлупу болезни, принять горизонтальное положение и сосредоточить взгляд в области пупка.
Ведь С. Петров – только с виду автослесарь, то есть рабочий человек, специалист в своем деле. По внимательном прочтении нельзя не обратить внимание на неувязки и странности в образе главного героя. В свободное время он рисует комиксы про инопланетян (и тратит не это занятие столько сил и времени, как будто это вторая работа). Он везет ребенка на ёлку и жалеет о том, что не взял билеты в другой театр, рядом с которым находится книжный магазин. Он читает «Джен Эйр» и Гёте, а также заметки секретаря Гёте Эккермана и находит их скучными (в сравнении с чем?). Его ближайший друг – некий Сергей (имя самого Петрова также начинается на «С»), вообразил себя писателем и после ряда разочарований совершил самоубийство.
«Все было хорошо в Сергее, кроме его предощущения собственного величия. Он почему-то решил, что станет великим писателем. Не просто писателем, а именно великим. И это еще можно было списать как-то на юношескую дурь, которая должна была пройти со временем, но Сергей не только был уверен в своем будущем грядущем величии, но почему-то решил, что слава придет к нему только после смерти, что черновики романа, который он писал, родственники пошлют в редакцию какого-нибудь журнала, там обязательно начнут ковыряться в этих черновиках и только тогда поймут, кого они потеряли». (К слову, этот сюжет перекликается с другой книгой в длинном списке «Нацбеста» – исследование Павла Басинского о писательнице Лизе Дьяконовой).
Очевидны и параллели «Петровых» с модернистским травелогом Джойса, где бытовые подробности перемещения героев по Дублину вырастают до мифилогического обобщения. Но принципиальное различие «Петровых в гриппе» и «Улисса» заключается в том, что роман Джойса весь движется любовью – прежде всего, любовью к жизни, состоящей из драгоценного сора, несовершенств и пороков, но и красоты, поэзии, высоких чувств. Тогда как Алексей Сальников решительно купирует любовь из своей книги.
Любви не было и нет между героем и его женой, родителями, даже маленьким сыном.
«Чего-то не хватало в Петрове, чтобы полностью сопереживать сыну, он понимал только, когда страдал сам, когда сам таскался повсюду с температурой, его, Петрова, тогдашнее страдание казалось Петрову настоящим, а страдание сына — нет. Петров страдал, что не полностью сопереживает страданиям сына, и вот это страдание за свою черствость переживалось Петровым полностью».
Стремление спрятаться от реальности, отползти, предоставить решение проблемы кому-то другому отличает героя в критической ситуации. Даже когда ночью Петров заглядывает в комнату ребенка, и ему представляется, что мальчик умер, никаких действий он так и не предпринимает.
«Сын сбросил с себя и покрывало, и одеяло и лежал на спине, странно вытянувшись; лежащий, он казался выше и взрослее, чем когда был на ногах, в полумраке комнаты его лицо выделялось своей нездоровой белизной. Форточку приоткрыло сквозняком, поэтому
в гостиной был страшный холод, почти как на улице, по крайней мере, так показалось Петрову, потому что внутренний мороз пробрал Петрова при виде того, как сын бледен и как он удлинился, так что промежуток между пижамными штанами и резинками носков, который обычно был не больше сантиметра, стал сантиметров пять, будто всего за ночь
пижамные штаны стали пижамными бриджами. Петров взял сына за ногу и даже сквозь носок почувствовал, как холодна его нога, он прикоснулся к его лбу и щеке, но и они были абсолютно холодны. От ужаса Петрова забило мелкой дрожью. Он залез рукой сыну под рубашку, но и грудь и живот Петрова-младшего были холодными, а под ребрами не
прощупывалось сердцебиения. «ЕЛКИ-ПАЛКИ», — подумал Петров, поднеся к лицу Петрова-младшего ладонь, попытался почувствовать его дыхание, дыхания тоже не чувствовалось, тогда Петров еще раз подумал: «ЕЛКИ-ПАЛКИ». Он не знал, что делать
в таких случаях. Последний раз он участвовал в похоронах бабушки, но там не нужно было ничего делать, кроме того, чтобы постоять у гроба и напиться на поминках. Петров стоял над сыном, пытаясь увидеть хотя бы какое-то шевеление, например, движение рисунка на пижамной сорочке, обозначившее бы дыхание. Движения не было совершенно, стояла плотная тишина, все совершенно замерло и снаружи Петрова и внутри него, он сам словно затаился, не понимая, что делать дальше, притом что нужно было срочно звонить в «скорую» и объяснять, что теперь-то у сына что-то похуже, чем симптомы гриппа».
Еще раз повторю – книгу есть за что похвалить, автору многое удалось, писательский талант его бесспорен. Но трудно поверить, что кто-то с любовью будет перечитывать этот объемный текст, местами лихой и горячечный, но большей частью неприятно холодный, как прикосновение ледяной руки Снегурочки на детском утреннике.
ЕЛЕНА ОДИНОКОВА
КНИЖНЫЙ ГРИПП, ИЛИ МНОГО КАШЛЯ ИЗ НИЧЕГО
Жизнь человека коротка. Хорошее настроение у человека бывает редко. Иногда ему говорят, что надо, мол, почитать одну зашибись книгу, о которой везде збс отзывы. И вот, допустим, какой-то паренек, голубоглазый и белокурый, как молодой Есенин, едет по заснеженному городу в вибрирующем автобусе Минского автомобильного завода. Он входит в книжный магазин, чувствуя боль в горле, и покупает то, что насоветовал опытный московский хипстер, с которым у них уже много лет крепкий броманс на каком-то книжном форуме. Всю следующую неделю паренек плюется, кашляет, страстно обнимает унитаз и пишет своему бро: «Какого *** ты мне насоветовал это ***?» И боль, и сожаление о бесцельно потраченном времени и испорченном настроении читаются в его порозовевших очах. А ведь он мог вместо этого купить хороший справочник по С# или книгу о Второй мировой… или руководство по эксплуатации, техническому обслуживанию и ремонту Лады Калины.
Бро снисходительно отвечает, что это шедевр, а его товарищу просто не хватает культуры. Не будь лохом, читай «Петровых», там все о нашей действительности. И вот уже окультуренный блондин советует «Петровых» другим читателям, говоря, что это не хуже «Альтиста Данилова» и «Мастера и Маргариты», а по языку – чистый Эллис и Набокофф. Почему же книга такой шедевр, что ее неохота читать, но все покупают? Во всем виноват книжный грипп, то есть вирусный маркетинг.
Приведу цитату из отзыва Галины Юзефович:
Все случайные знаки, встреченные Петровыми в их болезненном полубреду, все неприметные символы — от просроченной таблетки аспирина, завалявшейся в кармане штанов, до странной девочки в троллейбусе — внезапно собираются в стройную конструкцию без единой лишней детали. А из всех щелей начинает переть и сочиться такая развеселая хтонь и инфернальная жуть, что Мамлеев с Горчевым дружно пускаются в пляс, а Гоголь с Булгаковым аплодируют. Поразительный, единственный в своем роде язык, заземленный и осязаемый материальный мир, удивительным образом не исключающий летучей фантазии, и по-настоящему волшебная мерцающая неоднозначность (то ли все происходящее в романе — гриппозные галлюцинации трех Петровых, то ли и правда обнажилась на мгновение колдовская изнанка мира) — как ни посмотри, выдающийся текст и настоящий читательский праздник. Словом, налетайте, пока не подорожало.
Ага, налетели. Вы в курсе, что иногда делают птицы, когда налетают, вот это мы, пожалуй, и сделаем. Книга Сальникова достойна удивления и восхищения прежде всего потому, что автор умудрился набрать 400 страниц, так ничего толком и не сказав читателю. В моей жизни случался грипп, мне приходилось ездить на троллейбусе и посещать супермаркет, скажу больше, Петровы – это семья, в которой мне довелось родиться. Да у меня и сейчас грипп. Но «какого Лурье» об этом читать 400 страниц, если я и так все об этом знаю? Ради особого взгляда? Мне не удалось понять, какой он особый. Кстати, в книге большие поля и крупный шрифт, что как бы намекает на возможность обойтись вдвое меньшим количеством полос и сэкономить бумагу.
Автору удалось вывести удивительно несимпатичных безликих героев в удивительно дристной реальности. Герои треплют языком и совершают какие-то обыденные действия – ездят в автобусах и троллейбусах, сидят в квартирах, режут лук, пьют, ставят чайник, что-то празднуют. На фоне этой книги Мещанинова с ее кухонно-педофильской проблематикой смотрится Шекспиром. Зато – внимание – эта книга единственная из всего длинного списка была найдена мной на видном месте в одном из крупных книжных магазинов. Роман объявлен «необычным, свежим». В рецензиях меня удивляют смелые сравнения автора с Гоголем и Булгаковым. Возможно, авторы рецензий плохо читали Гоголя? Гоголь писал о чем, а не ни о чем. Бессмысленность существования самцов и самок человека из Этой Страны передана абсолютно бессмысленным набором одинаковых серых картин. Ради чего? Нет ответа… Постойте, кто-то, наверное, просто хорошо организовал рекламную кампанию. Вот такой вот получился магический реализм.
Каждый раз, когда молодой автор берется за т. н. магический реализм, у него какие-то фрики слоняются по напоминающей, с его точки зрения, ад реальности, а потом все выстраивается в какую-то стройную конспирологическую, религиозную или иную хрень. Какого Лурье нам каждый раз суют этот разведенный концентрат Мамлеева? Думаете, там есть драйв? Он есть только в рецензиях, но не в самом тексте. Но ворон ворону глаз не выклюет, чего не сделаешь ради хорошего мальчика или, допустим, коллеги по какому-то литобъединению. Тут любой набор штампов и школярских приемов обретет неожиданную «глубину» и «интеллектуальность», тут такой Булгаков попрет, что только тазики подставляй!
О языке этой книги хочу сказать отдельно: он безликий до такой степени, что просто никакой. Сальникова не отличить от Щипина (у которого тоже, кстати, «смелый интеллектуальный бестселлер»). Взгляду просто не за что зацепиться. Петров постоянно встречается в транспорте с фриками, но и фрики какие-то безликие.
«Ни фига она клоун», — невольно подумал Петров и даже мысленно улыбнулся такой безвкусице, но улыбка эта сползла, когда паяц начал свой номер.
— Вы в курсе, что это место для пассажиров с детьми? — спросила женщина, и в интонации ее ничего не предвещало, хотя странно было, что она докопалась до Петрова, когда в салоне была масса свободных мест.
И что? Это могла бы быть отлично сыгранная сцена встречи с безумной бабой, но Сальников выудил из ситуации только унылый бредовый бубнеж. Эта книга заставляет не «задуматься», а закрыть ее поскорее. Когда ничто символизирует ничто никаким языком, из этого не возникает что.
Конечно, можно сослаться на то, что Ван Сент в свое время снимал фильмы, где актеры или просто случайные люди долго бродили и импровизировали. Но это были обаятельные актеры и тщательно отобранные обычные люди, а в итоге вырисовывалась какая-то высокая многоуровневая проблематика. Здесь вырисовываются только сопли и кашель. Да, граждане Этой Страны живут в каком-то дерьме. Спасибо, но мы и так это знаем.
Я не понимаю, по какому принципу критиками отбираются «бестселлеры» и пишутся положительные рецензии, но покупать такую книгу мне точно неохота. На эти деньги лучше сходить в супермаркет за водкой или в аптеку за жаропонижающим. Кстати, не берите в аптеке т. н. «противовирусные» гомеопатические препараты, это плацебо, как и роман Сальникова.
Лучшее средство борьбы с книжным гриппом – это скептическое отношение к восторженным отзывам.
МИХАИЛ ВИЗЕЛЬ
Алексей Сальников «Петровы в гриппе и вокруг него»
Вводка к публикации отрывка на сайте ГодЛитературы.РФ гласила:
Роман 39-летнего екатеринбургского писателя и поэта начинается не то чтобы странно, но с какой-то чудинкой. Автослесарь Сергей Петров, обычный 28-летний работяга, возвращается в троллейбусе домой из своей автомастерской и вдруг видит в заднем стекле своего старого знакомого, подающего ему знаки из едущего за троллейбусом катафалка, чтобы тот перебирался к нему. Петрову плохо, он гриппует… но не может устоять перед напором энергичного приятеля, который умудряется остановить троллейбус, и вместо того, чтобы ехать отлеживаться дома, едет с ним куда-то пить водку.
Во всей этой главе вроде бы нет ничего фантастического, ничего «мамлеевского» — покойник не вылезает из перевозимого гроба! — но несет какой-то оттенок морока, ирреальности — тоже, впрочем, объяснимого вполне рационально: герой же в гриппе! Но только ли в этом дело?
И так устроен весь роман. В центре его — простая семья Петровых: автослесарь, библиотекарша, сын-школьник. Все перебаливают гриппом, и у всех, скажем так, есть какая-то своя странность — гриппом не полностью объясняемая. Так же странен и сюжет, как бы распадающийся на отдельные главы, причем частично друг друга перекрывающие. И везде восхитителен язык — то галлюцинаторно-отчетливый, то горячечно-смутный, но всегда свежий и незатертый.
Впрочем, в конце все сюжетные несостыковки и странности полностью объясняются и состыковываются. Или всё-таки не полностью? Или надо просто внимательнее прочитать еще раз, а может, и не один? Именно такой совет давал Фолкнер читателям, которые жаловались, что не понимают, что происходит в романе «Шум и ярость». Похоже, Сальников задает себе именно такую планку — но мы, читатели, отвыкли от подобных усилий. И поэтому, видимо, роман оказался недооценен. Хочется надеяться — пока.
Действие романа формально привязано к 2007 году (герои ждут наступления года Желтой крысы, то есть 2008-го). Но если бы не устаревшие мобильники, догадаться об этом невозможно. Неужели Петровы так и не излечились от своего гриппа?
Сейчас к этой вводке хочется добавить: невозможно согласиться с упреками о неровном ритме и провалами языка – такая клочковатость несет эстетическую функцию. Как и настойчивое упоминание о комиксах, которые рисует на досуге Петров-старший – такое вот необычное увлечение у екатеринбургского автослесаря! Вообще, в этой книге много явных и неявных зацепок и крючочков. «Петровы…» явно набирают обороты и претендуют на то, чтобы считаться одной из главных новинок сезона.
ВАЛЕНТИНА ЖИВАЕВА
Алексей Сальников “Петровы в гриппе и вокруг него”
Всякий, кто читает «Петровых», рано или поздно задаётся вопросом: а это на самом деле или нет? Вот этот конкретный эпизод – он происходит в реальности или во сне, в воображении, в гриппозном бреду поочерёдно болеющих героев? Отметим изначальную забавность этого «на самом деле» по отношению к художественной литературе и поговорим о Петровой. Которая, напоминаю, в свободное от работы библиотекарем время режет ножиком неприятных ей мужчин. На самом ли деле эта, в общем, вполне вменяемая во всём остальном женщина, читающая советские детские книжки, проделывает такие штуки?
Конечно, спокойнее думать, что это остроумная метафора регулярного женского бешенства, требующего кровавого выхода. Или фантазия на тему, а как было бы, если бы всё, что мы говорим словами, каждое «Убила бы тебя, урода» немедленно осуществлялось в ближайшей реальности. Если бы нам пришлось реально отвечать за каждое своё слово. Или такое причудливое преломление в параллельном, «кривозеркальном» мире одного из творческих замыслов Петрова, её мужа (автослесаря, на досуге рисующего комиксы): в какой-то момент он решает, что «идея про супер‑героя женщину, которая днем учит детей в начальной школе, а по ночам режет всяких отморозков – это очень плохая идея».
Но даже если всё, предположим, «на самом деле», как же это чудовищно узнаваемо – эта необходимость как-то уживаться со своим внутренним адом и выглядеть нормальным человеком. Эта невозможность противостоять своей сущности и судьбе. И как обнадёживает, что в пространстве этой истории благополучная развязка всё-таки возможна, а зверь насыщается малой кровью. Петрова поджидает очередную жертву и параллельно наблюдает смешную беготню бабушки за маленьким, тепло одетым внуком. И не замечает, как у неё из носа рекой льётся кровь, а в животе исчезает та самая холодная спираль, появление которой всегда было бесспорным признаком очередного приступа.
Старушка со своими стереотипными ужимками кажется Петровой какой-то ненастоящей. А кроха-внук оказывается слишком бдительным: сидя рядом с ней в автобусе, он ощупывает непонятный предмет в её кармане. «Я учитель математики, – соврала Петрова, – у нас так положено, линейку везде с собой таскать».
А ведь и стереотипная старушка могла оказаться здесь не случайно, и тем более внучок, которого она называет странным именем «Ихор». Загадочный Игорь (дух места, злой гений, ангел-хранитель, Серый Волк нашего Петрова) в разговоре с ним, среди прочего, намекает, что достал ему жену «чуть ли не из самого Тартара». А вот этот как бы неприметный случай – он о чём? Кто является автором этого обыденного чуда, одного из бесчисленных чудес нашей жизни, которые мы не замечаем, не помним, не понимаем? Кто-то вовремя подвернулся под руку, заболтал, насмешил – и ты не полез в петлю и не стал убийцей. Кто-то увёл с этой скользкой тропинки на соседнюю. А «совершенно случайная своевременная рука небольшого человека, уже заболевшего ОРВИ и температурящего» непредсказуемым образом оказывается спасением для твоих любимых. Никто об этом не узнает, но разве это способно отменить чудо как таковое? Чудо, которое является тайным двигателем жизни, которое и есть жизнь.
Потому и ненависть к жизни прежде всего нелепа. И поэтому так нелеп, не вызывая даже мимолётной жалости Сергей, друг Петрова и непризнанный писатель. Он решает покинуть этот отвратительный мир, но на всякий случай (если Бог всё-таки есть) подстраховывается и выгрызает у Петрова обещание сделать тот самый последний выстрел. Он даёт ему подробнейшие инструкции, по каким местам разослать его сочинения, пишет последние письма и объяснительные. «С каждой версией записка становилось все больше. Как‑то незаметно ушла мысль, что никто не виноват в смерти Сергея, в ней постепенно становились виноваты все окружающие». Доходит до того, что (внимание, опять спойлер) Петров с облегчением выполняет свою неприятную миссию и уходит не оглядываясь. «Через несколько дней Петров сходил на похороны и больше почти никогда не вспоминал о том, что произошло. Черновики предсмертных записок он сжег, а рукописи и письмо девушке просто выбросил на помойку».
И опять вопрос: это что же, он на самом деле его убивает – друга детства, которого вообще-то зовут так же, как самого Петрова? Или это такая мечта о единственно возможном избавлении от унылой дружбы, которая вцепилась в тебя мёртвой хваткой? Или воплощение ещё одной известной метафоры, что «надо убить в себе кого-то»? В данном случае – автора-неудачника, считающего, что весь мир ему должен, что мир его недооценивает сейчас, а потом-то оценит, поймёт, но будет непоправимо поздно. Человека, который не способен понять, как ему повезло, не способен заинтересоваться хоть чем-то, кроме себя и своего несчастья. И увидеть (или хотя бы заподозрить) мерцание смысла за сцеплением случайных событий.
Конечно, никто уже не сможет нас убедить, что и за пределами Екатеринбурга этот роман понимают и любят так же, как мы. Потому что это слишком наше. Наши улицы, названные поимённо, наши троллейбусные и трамвайные маршруты. Парк Чкалова, остановка, где бабушка выбивает из внука «плюшевые звуки», улица Белореченская – это самый что ни на есть мой Юго-Запад. В театр, куда Петров привёз своего сына на ёлку, я пойду сегодня смотреть «Ревизора». Это наши индустриальные окраины. Наш журнал «Урал», в редакции которого стоит чугунный медвежонок и тишина. Наша привычка лечиться старинными средствами. Хотя знаменитый «аспирин семьдесят девятого года выпуска» – это, безусловно, для самых стойких. Наш – очень своеобразный, поэтический, построенный на игре слов и смыслов, чёрный и разных других цветов – юмор. Наше умение во всём видеть знаки судьбы.
И наша беда. Слишком многие из тех, кому было дано так много, уже на нашей памяти решили, что жить невозможно и незачем – ни здесь, ни вообще. «Я пройду, как по Дублину Джойс», – писал самый любимый из них. Но не он, а другой поэт прошёл по нашему городу так, что заставил любить его серые многоэтажки и «прелесть дворов с их секретными магазинами, известными только местным жителям». И заставил вспоминать наши детские ёлки, на которых один бог (аид) знает что случилось. Другой сочинил рождественскую историю, действие которой происходит в лучшем из городов. В лучшем городе не для смерти, а для жизни.