Источник: http://nversia.ru/article/view/id/4067
Опубликовано в газете «Версия»
N20 (125) 27 мая 2011 27.05.2011 | 08:43
| «Уволю я тебя, В. Володин, бессердечно уволю, вольнонаемный ты наш. Пора тебя разжаловать и выводить на чистую воду в люди, для разоблаченья как бы концертно и по заявкам воспевающей твоей сущности. Иначе обязательно ты доблуждаешься до какого-нибудь еще себя, от которого песен не запоешь, не запляшешь, огоньку не прикуришь, а только рукавом горько утрешься в порыве долго искавшего нас самораскаяния. О, блин, опять он нашелся! Как же трепетно, как терпеливо тебя мы не ждали, сукин сын!..» |
Прервем цитату. Прежде чем поделиться впечатлениями о главной публикации только что вышедшего в свет мартовско-апрельского номера журнала «Волга», позволю небольшое и нелирическое отступление. Речь идет о стереотипах нашего восприятия окружающей реальности и о нашей готовности реагировать на внешние раздражители столь же быстро, сколь и шаблонно.
Ну вот, например. Еще совсем недавно трое из четырех вполне интеллигентных саратовских людей, с университетским причем образованием, узнав, что им предлагается продолжить именную конструкцию «Юрий Михайлович Л…», с ходу отвечали: «…ужков». И лишь один из четырех, подумав, говорил: «…отман». Не потому, что далекий от нас московский чиновник Лужков был интереснее знаменитого тартуского филолога Лотмана, а потому, что Лужков был ньюсмейкером (и потому вертелся на языке), а Лотман – нет.
Сегодняшняя реальность организована таким образом, что шаблон оказывается важнее человека, привычка – важнее здравого смысла; мы плывем в потоке новостей и, чтобы остаться на плаву, машинально хватаемся лишь за то, что плывет параллельным курсом.
Нечто подобное происходит в наших краях и с фамилией «Володин».
При первом упоминании этого слова наш земляк, как зомбированный, добавит «Вячеслав Викторович». Словно никогда не существовало в природе прекрасного драматурга, автора «Пяти вечеров» Александра Моисеевича Володина, словно одного из главных героев романа Александра Солженицына «В круге первом» звали не Иннокентием Володиным и словно бы не персонажа по фамилии Володин убивал учитель Передонов в финале «Мелкого беса» Федора Сологуба…
Грустно. Ведь помимо упомянутого земляка Вячеслава Викторовича, с фамилией которого губернская партийная пресса регулярно связывает все самое лучшее, что есть в нашем регионе (а все худшее, естественно, – с врагами В. В.), у нас наличествует и другой Володин. Тоже В., но не Вячеслав, а Валерий, и не Викторович, а Федорович, и, упаси Боже, не чиновник, но прозаик. Он родился в 1956-м, закончил отделение психологии биофака СГУ. Жил в Саратове, в деревне Неверкино, теперь опять в Саратове. Автор повести «Русский народ едет на шашлыки и обратно», романов «Паша Залепухин – друг ангелов» и «Время, жить!», и др.
«За столом – упрямо тюкающий по клавишам машинки человек, бесконечно измочаленный героями (а теперь и критиком). У него есть рукопись, судьба, имя. Его зовут Валерий Володин». Так писал о нем московский литературовед Андрей Немзер почти два десятилетия назад. С тех пор много воды утекло. У писателя Володина по-прежнему есть имя (по-прежнему известное, увы, весьма ограниченному кругу знатоков и поклонников литературы).
Есть пишущая машинка. И нет ни одной книги – только журнальные публикации и только в «Волге». Тот факт, что саратовский прозаик и поныне сохраняет верность изданию, которое в начале 90-х годов открыло его для читателей, дорогого стоит. Как и то отрадное обстоятельство, что и журнал «Волга» сохраняет верность своему автору. Три первых части володинской «Повести временных лет» были опубликованы в 2007 – 2009 годах. Часть четвертая занимает большую часть свежевыпущенного номера журнала.
Как мы уже писали в одном из предыдущих обзоров «Волги», к привычной нам прозе, с сюжетом, героями и их перипетиями, текст Володина прямого отношения как будто не имеет. Здесь всего один герой, и он же – рассказчик, его зовут В. Володин, но не следует отождествлять его с автором (точно так же, как и Веничка Ерофеев из поэмы «Москва – Петушки» отнюдь не зеркало писателя Венедикта Ерофеева). Повествование являет собой прихотливый полет мятущегося сознания рассказчика. «Вовсе и не собираюсь ни до кого докричаться. Да и криком разве делу поможешь, вызволишь его из немотствующей немочи? Нет, лишь напугаешь всякое дело до полусмерти, а еле живенькое, приволакивающее лишнюю ножку дельце куда годится? Успеть бы до себя докричаться, и этого с меня предовольно. Эй! Эй! Где ты? Вылезай скорей! Хватит тебе темнотой сидеть в одиночку. Давай с тобой знакомиться, что ли, а то мне снаружи скучно ужасно, крайне порожне, тревога отсутствия снедает меня… По пути к себе и так устану от собственного крика, от воплей постоянной потери себя».
Герой-рассказчик не принадлежит к породе элиотовских «полых людей»; внутри него – тысячи и тысячи еще не видимых миру слез и не востребованных миром слов. Другое дело, что сам процесс самокопанья болезненен, на грани мазохизма (в духе «Записок из подполья» Достоевского). «Я человек окраин и промежутков, теней и невнятно молчащих сумерек. Там и искать себя, вечно находя что-то малопохожее, ни на что не годное, плохо сочетающееся с личностью этого проходимца, под коим не устаю себя разуметь, для добавочной кривизны пути и обходных маневров. В ярком свете и на парадной, чинно себя несущей улице я сразу пропадаю».
Критик Ольга Харитонова недаром назвала «Повесть временных лет» Володина «обезоруживающе откровенным, мучительно честным» произведением, создатель которого установил со своей родиной «взаимоотношения, замешанные на принадлежности, презрении и проклятии. Хотелось для микширования резкости звучания и пущей красоты добавить – и прощении – да гласные буквы на клавиатуре западают». И правда – какое уж там прощение? «Еще чуток потерпеть осталось, чтобы не отдать той бегущей нахраписто за тобой убийственной местности свои концы. Давай уцелевай как-нибудь, иначе и себя уважать перестанешь. Ладно, так и быть, иду ради живота своего на уступку, недобрая ты, местность, – срочно открываю повсюду публичные дома, пресекаю на гнилом корню вытрезвители (сколько можно в России над мужиком измываться?!) и неминуемо делаю Саратов столицей Поволжья, чтобы вместе с нами целому региону покрепче было о чем бездарно задуматься».
Что-то слышится родное, не правда ли? Еще не вполне позабытая саратовцами аяцковская гигантомания, проходя сквозь призму ощущений «подпольного человека», меняет очертания, становится фактом литературы. Правда, зачастую рациональное отступает и сдает позиции чему-то темному, мутному, иррациональному. При этом сам автор – прозаик уникальный: в пору всеобщей спешки и мельтешенья писатель нетороплив, словно у него-то впереди целая вечность, и можно сидеть с лупой, разглядывая через нее мельчайшие элементы движения, настроения. Чтобы подтвердить еще раз свои грустные выводы, заранее выбитые стилом на скрижалях.
Вот еще несколько цитат из Валерия Володина – то есть, конечно, из монологов его главного героя-рассказчика, застрявшего в самом себе, словно доисторическая муха в доисторической же смоле.
«Язык повсеместного плебса – вот теперь наш национальный язык. Вволюшку трепитесь, утучняя здоровье, по всем направлениям грязи. Братец-матец стал тотально крепежным веществом улиц, речи, всякого почти человека. Это же ужас чистой воды (…) – когда улицам, речи, всякому почти человеку крепиться и обосновываться стало практически больше нечем, ибо мат стал, по сути, нашим национальным хребтом, сравним также по ценности с золотовалютным запасом».
«Настоятельно рекомендую меня не беспокоить, не ломиться ко мне, особенно по ночам, когда чего-то там вам взбредет или взбрендится. Все равно у вас ничего не выйдет. Шутки кончены, взаимность любви исчерпана, пройденный она и вычеркнутый из сердца этап. На энергию среднетяглового червя жить буду. С меня хватит. (…) Сухарь будет теперь целым событием, вроде утраты доверия к Лужкову. Колбаса предстанет чудом планетарного масштаба, в которое так сразу-то и не поверишь, никаких земляных восторгов на объятие колбасы не хватит».
«Олигархи поделили недряную Россию. Политики поделили внешнюю Россию. Нам делить, слава Богу, ничего не осталось. Будем жить нераздельной нутряной Россией. Как это замечательно больно, как невыносимо прекрасно!»
«Как я понял очень крепким у меня задним умом (…), в России в очередной раз ничего не будет. Активно намечается ничего не быть. Просто из кожи вон не быть лезет. Или будет что-то очень прошлое. Очень пошлое. Всеми уже позабытое и почти небывшее. Наверняка уж и будет для того, чтобы еще раз не быть».
Время вливается в писателя сквозь все его сенсоры, отстаивается, фильтруется, смешивается с кровью и, в итоге, проступает на листе бумаги – искаженное? преображенное? Это с какой стороны посмотреть. Может быть, оно как раз самое что ни есть истинное.