Pechorin.net_2
Опубликовано: Pechorin.net
Источник: https://pechorin.net/raz/326
Автор: Елена Крюкова
Обзор номера: «Волга» № 3-4 (497), 2022
Жест мастерства
Журнал «Волга» – открытая экспериментальная площадка. Это царство интеллекта. Это плацдарм новых идей, новых образных систем, и совсем не обязательно с ними соглашаться или ими восторгаться. Путь внутрь искусства не гладок и сладок, а чаще опасен. Авторы «Волги» порой идут по канату над пропастью. Что важнее – соблюсти литературные приличия, соотносить свой текст с классикой, или пойти туда, куда не ходил еще никто?
«Волга» приветствует нехоженые тропы. У любого эксперимента тоже могут найтись традиции, аллюзии, предтечи, прецеденты. А позднее – отклики, отзвуки. «Волга» звучит необычно, неожиданно. Вслушаемся.
Мария Галина открывает номер абсолютно ирреальным стихотворением о самолетах, что заходят на посадку, но не приземляются… а исчезают… Куда? Зачем? Что за явление? Скорбь? Память? Может быть, они разбились давно, эти неведомые самолеты? Может, они есть овеществленная наша печаль, наше незабвенное горе? Или это память атмосферы, память самой земли…
(…) Женщины плачут, дети просто не понимают
Что это там такое ревет и мерцает в небе
Заходит на круг и куда потом исчезает.
Пара минут ведь – и все. И опять пустота и ветер
Не уловленный сачками для ловли ветра
Гонит по развалинам пыль и мусор.
Странное, конечно, явленье, но забирает.
Вот, каждый вечер, в семнадцать тридцать стоим и смотрим.
Полагаю, это что-то связанное с памятью атмосферы
Может же быть у нее какая-то память, у атмосферы…
Апокалипсис. Это его вкус, его тягостная, тяжелая музыка. Тяжелее любой штанги, любой щепотки вещества загадочного белого карлика, невозможной звезды…
(…) набивается в горницы, коморы и подклети,
в постель, в миску с едой, каждый кусок
приходится очищать от нее, отправляя в рот.
свиньи, пожирая ее, жиреют, но местные
брезгуют мясом, взращенным на этой напасти,
живым ковром покрывает землю, лошади вязнут по бабки,
шарахаются, хрипят, раздувают ноздри (…)
Роман Виталия Аширова «СвГ» осторожно (а иной раз и нахально) балансирует на грани документалистики и откровенного абсурда. Дневниковость плюс ирреальность? Гиперреализм, повенчанный с матрешкой. Да, да, с самой настоящей. Эффект матрешки: государство в государстве, книга в книге, дневник – нет, не в дневнике: в выдумке. Вы думаете, у знаменитого издателя Елены Шубиной в романе ее подлинное отчество? Нет, тут Павловна она. Для сокрытия «тайны». Да и тайны-то тут никакой нет. Эта кухня – взяли рукопись, не взяли, не берут, потому что загадочного «зёмю» нету в тексте, – интересна, быть может, только брату литератору. Но кто знает! Может, и всем интересно. Интересно же, как живет писатель. Как он проталкивается, протискивается. Куда? А в никуда. И – в ничто. Хочется писать – взял и написал. Редактору предъявил; самому наиважному, самому-пресамому… И что? Результат, где он?
А может, вот он, результат? Вот восторженный даун, очарованный Ашировым? Разве этого так уж мало для писателя?
«Творчество Аширова стало для меня отдушиной. Я открыл книгу в магазине и выхватил случайную фразу: «трафили им также и трюфели». Этого было достаточно для того, чтобы навек стать поклонником и словно манны небесной ждать новых текстов. Соколов и Лапутин мертвы. Остался А.В.Д. Я видел Аширова много раз по телевизору. И однажды в библиотеке Пушкина. Он очень классный. Парадоксальный, язвительный, немного рассеянный, как бы не от мира сего. Самые любопытные его сентенции я записывал в тетрадку и перечитывал, поражаясь мудрости. Мне часто казалось, что Аширов смотрит прямо мне в глаза, выделяет меня, знает о моем присутствии и всячески поддерживает мою привязанность. Фотографии Аширова (218), интервью и статьи (96) хранил в папке на рабочем столе компьютера. Когда информации стало много, создал паблик вконтакте. Не ожидал, что взлетит, но в короткое время подписалось триста сорок личностей. И у каждого в голове свой Аширов, не похожий на других. Удивительно!».
И вот она, абсурдистская матрешка: начинается собственно роман, и правда, расшифрована аббревиатура названия: Смотреть В Глаза. Авиньон, при чем тут Авиньон? Нет, это не про сладчайшую Францию: это подробное и педантично-дотошное изображение «кровавого фарша истории». Этот фарш, трансформируясь, поджариваясь на сковороде немыслимого Времени, превращается в общество клонов. Что ж, совсем не так фантастично, как кажется. Умирание литературы… бытие коронавируса… все вроде бы даже узнаваемо, знакомые реалии. А вот и галерея, тоже нам знакомо. И там – живопись. Искусство нынче изображает девочек. И это даже не искусство. А завуалированная как угодно и чем угодно банальнейшая порнография. Которую, правда, так не принято именовать, ибо она очень, невероятно, до предела, крайне целомудренна…
Весь этот текст – одна сплошная обреченность. Одна сплошная казнь, вернее сказать, изощренное самоубийство. Внутри автора – тут не надо быть великим психологом – живет трагедия, ест его червем изнутри, и его фантазия на тему современного общества мало сказать абсурдна и трагична – она вывернута наизнанку, это гигантский антисимвол антиВселенной. Отважиться на такой жест надо было. Автор пошел дальше Владимира Сорокина, кем только не избитого за антилитературу. Текст Виталия Аширова тоже лежит за гранью литературы. Но как называется эта субстанция, я не рискну сказать.
Стихи Софьи Дубровской – отражение уже традиционной для нынешних поэтических текстов семантической сложности, смешения ракурсов, игры сравнений; все это, в совокупности, символизирует сложную жизнь души, и не души даже, а интеллекта, и даже не усложненность мышления, а откровенный агностицизм; да, мир непознаваем, но есть возможность расцветить эту непознаваемость невероятным количеством там и сям вспыхивающих и гаснущих обозначений, метафорики, гротесковых находок:
в полях бежит пшеничный спаниель
и держит за крыло набросок птицы –
в ветвях щемящий житель спал и ел,
а здесь упал на лапы ветряницы,
он встречен был ударом – нежный вой
о взмах крыла, чертившего приветы
верхушке поля, жаром неживой,
но сохраняющей в себе предметы,
означенные частью быта птиц,
живущих на страдающем отшибе –
приметы раскалённых становищ,
которые построить тут решили.
собака добегает до болот
и погружает лапы осторожно,
и шерсть пшеницей быть перестаёт,
врастая в ил цветением тревожным… (…)
Подобно современникам Иеронимуса Босха, что запросто читали и растолковывали всю символику в картинах той средневековой поры, мы можем тоже навскидку выцеплять из текста предмет, явление, событийный поворот – и разъяснять несведущему: вот крыло – символ свободы, вот болото – символ смерти, вот собака – символ верности… но зачем? Разве поэзия существует зачем-то? Она ведь – низачем…
Владимир Аристов в рассказах из цикла «Жизнь незамечаемых людей» не обходится без литературных реминисценций. Такое чувство, что писатель нынче не может жить без упоминания о литературе:
«(…) И он решил совершить литературное паломничество: прошел от Москвы всю Россию, не забывая Белоруссию, до границы с Польшей, посещая все достопамятные литературные места. Из Минска он дошел до города Узда и добрался даже до бывшей усадьбы Булгарина, правда, когда он пытался местных жителей пытать, где здесь жил ваш земляк Фаддей, его не поняли, но, когда он догадался и спросил Тадеуша, ему показали место. Затем он пересек Польшу и, войдя в Германию, стал поклоняться и ее писателям, кому как мог. (…)».
Книга… слова… страницы… напечатанный текст… Какой же такой в литературе существует колоссальный магнит, если автор намертво привязан к самому ее архетипу, к материку ЛИТЕРАТУРА? И ни на каком корабле от нее не уплыть.
«Роман Ш., когда его забирала в больницу скорая помощь, сумел захватить с собой лишь одну первую попавшую под руку книжку, только потом он разглядел, что это был англо-русский словарь. «Дело твое, конечно, добровольное, – сказала ему скорая, – скорей всего, ничего серьезного. Но главное тебе там – понравиться врачам, и тогда они тебя быстро отпустят». Так как ожидать прихода врачей пришлось долго, то Роман был рад и этой технической – как ему казалось – книге. Но потом он быстро понял, что это далеко не так. Ведь на двух развернутых страницах было всего лишь каких-то 40 слов, но каких! (…)».
Богдан Агрис вступает в темную ночную воду лирики, отталкивается от реальной земли и плывет то ли в реке, то ли в небе, а быть может, в иномирии:
во лепете настигни нас
новорождённый волопас
иди коленчато и косно
когда на проливных крылах
оснастка крёстного орла
вольна во щавелевых космах (…)
(…) я ваши длинные снега
меня бери подстерегай
я вытянусь до тленных пашен
послушай я снега я ваши
я кольцевая недолга
в смазливой воркотне орешин
я буду аз и многогрешен… (…)
Юрий Гудумак («Сады Адониса») делает попытку создания авторской космогонии – настолько же естественной, как натуральна, полынно-горька и конечна наша бесконечная, наша нежно-человеческая жизнь:
Воздух пустынной зыби, он похож –
не так ли? – на облетевшую розу ветров:
ни облачка цветочной пыльцы. Ни зерна пыльцы,
способного принимать бесконечно разнообразные формы,
которое мы толкуем как полиморфное тело,
и никогда – куб. (…)
Сергей Зельдин в подборке рассказов, веером разворачивающихся, с виду прост, вроде бы непритязателен, он старается говорить доверчиво и думать ясно и понятно, но за плечом любого человека, будь то автор или не-автор, всегда стоит тень Небытия; кто пытается отчаянно полюбить его, кто пытается негодующе отринуть, но оно тут, рядом.
«В одно прекрасное утро Сергей Леонидович, выйдя из подъезда, чтобы сходить в «Железнодорожник» за плавлеными сырками, увидел высоко в небе густо и дымно прочерченные траектории летящих ракет.
Судя по направлению, ракеты летели с северо-востока куда-то на вест-зюйд-вест.
«Не может быть!» – подумал Сергей Леонидович, опускаясь на скамейку, так как ноги отказались его держать. Вспомнилось глупое детское: «П… подкрался незаметно, хоть виден был издалека».
В окнах кухонь забелели ошарашенные лица соседей, с треском распахивались заклеенные рамы, слышался тихий ропот. Дети, совершенно очарованные полосатым небом, стояли, задрав головенки.
Вся жизнь пронеслась перед внутренним взором Сергея Леонидовича. (…)».
А сами-то рассказы – все о жизни, все о ней, любимой и единственной; о людях ее, глупых и умных, смешных и нелепых, нежных и жестоких; жизнь, как и люди, она такая – всякая-разная. И писатель вылавливает из реки жизни рыбу большую и рыбку маленькую… да какая попадется, да какая его, рыбака, сама полюбит…
Игорь Иртеньев, знаменитый иронический поэт, верен себе. Самоиронию еще никто не отменял.
(…) Нас было много на челне,
Но все куда-то подевались,
Порасплевались, поспивались,
И что прикажешь делать мне?
Куда его я устремлю,
К какому берегу пристану,
Когда и жизнь не по карману,
И смерть я с детства не люблю?
И вот, вот пронзительная иртеньевская лирика, и правильно, ею завершается подборка, в котле которой свободно и дымно варится время:
Я покурю еще, а ты приляг,
Прикрой глаза и поминай как звали,
Тот наш с тобой томительный медляк
В облупленном алупкинском курзале,
Куда, на входе приплатив чуток,
«Хирсы» пузырь смогли мы притаранить.
Как ты сказала? Маленький цветок?
Да, точно он. Ну, у тебя и память. (…)
Воспоминание о любви – всегда до слез. Нет возврата. Есть только слезы. «Я покурю еще, а ты приляг» – это можно прочитать и так: я поживу еще, небо покопчу, а ты приляг… навеки… отдохни. Хотя, может быть, это просто обыкновенная (и тоже до слез…) бытовая сценка, мужчина и женщина… комната… тишина… так все просто. И – быстро.
Григорий Беневич демонстрирует образный и ситуативный размах – от житейских диалогов до философии, от воспоминаний до вполне авангардной оптики. А может, лучше всего, нежнее всего получается беглая, непритязательная зарисовка…
(…) Ниже по лестнице
пожилая
узбечка? таджичка?
Может быть, мать?
Смуглое на лимонном.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте!
Каждый кусочек перил
тщательно протирает.
– Спасибо, – говорю, – вам за работу!
Поднимает глаза:
– Здоровья вам!
– И вам тоже здоровья!
Анна Маркина в рассказах панорамна, разнолика, это живая поэзия в прозе, попытка открыть, как таинственные шкатулки, разные времена жизни – вот вам детство, а вот зрелость, а вот Норкин вышивает то, что хотят заполучить люди, и их желания исполняются. Преступники, чтобы их не упекли в тюрьму, попросили Норкина вышить свободу. Он долго, мучительно думал… ночью бродил по городу…
«Дверной звонок настиг его на следующий день. Он впустил к себе двух помощников. Главного с ними не было.
– Ну, – промычал первый помощник.
Норкин отдал ему вышивку. На ткани вместо свободы сияло большое красное сердце».
Свобода – это и есть твое сердце, говорит автор. И оно все в крови. Оно исходит кровью. Кровью мы платим и за преступление, и за наказание, и тем паче за любовь. Если она еще живет в твоем сердце. Если оно ее еще не забыло.
Андрей Торопов тоже смотрит в глаза любви, тоже заглядывает в глаза смерти. Без смерти человеку никак. Она, для того чтобы человек позабыл о ней, слишком экзистенциальна. Она выше и лучше человека, ибо смешивает его навеки с природой, и боится человек ее горького вкуса:
Каждый думает, что с ним-то
Не случится смерть никак.
Но останется лишь снимок,
Пара строчек и пиджак.
Если в нем не похоронят,
То носить его бомжу.
Я концовку профилоню,
Что устал и ухожу. (…)
Михаил Токарев, похоже, вдохновившись положениями кафкианства, в рассказе «Две рюмки дихлофоса» представляет театр полного абсурда (опять абсурда… абсурд – лейтмотив номера журнала…) – то ли кошмарного сна наяву, то ли внезапного умопомрачения, то ли усердно разрабатывая «тараканью» мегаметафору (ведь утверждали же когда-то, что Корней Чуковский под видом Тараканища изобразил Иосифа Сталина!..):
«Как это вышло, меня же не было всего полчаса. А Люда успела с этим соседом построить какие-то там отношения. Все мы перешли в комнату, женщина достала со шкафа чемодан, начала скидывала туда свои юбки, блузки. Вблизи сосед мне не понравился еще больше. На майке сальные желтые пятна. Затхлый запах шел именно от него. Он стоял вполоборота ко мне. Из его уха показалась головка таракана, потом и все насекомое вылезло на свет божий. Сосед ловко схватил тельце, когда оно пересекало его лоб, и отправил в рот, на этот раз прожевал и только потом проглотил. Посмотрел на меня, хитренько улыбаясь, и предложил налить ему еще одну рюмку. (…)».
Ольга Брагина работает на соприкосновении и на откровенном смешении, сплетении поэзии и прозы; строго говоря, ей неважно, какую форму примет жизнь ее сознания, движение ее чувствования; ей нужна то большая площадь высказывания, широта, воздух, свобода, то текстовое ограничение, рамки, багеты формы и разума, то опять силлабический размах.
так нас душат гирлянды и дождики разные и пустота и красивые мертвые смысла игрушки
и разные бессмысленные красоты с кем ни поговоришь как с собой с кем ни помолчишь всё рай истории ад истории чистилище полей с кем ни поговоришь забудь меня скажет что мы здесь делаем
мы просто достаем из коробки украшения для языческого дерева мы просто да странная
история внутри которой еще одна кто мы такие чтобы ждать чудес дети резвившиеся на морозе пока холод окутывал сердца пока грог окутывал вены кто мы такие чтобы ждать чудес внутри полой сферы летящей на пол
Несомненное открытие – стихи Анны Арно в переводах Екатерины Симоновой.
Это воистину прекрасная поэзия, и она тем более прекрасна и жива, чем больше трагизма время, в которое жила на земле поэтесса, сгущало вокруг нее и ее судьбы.
Моя мать была красавицей. Так говорили все, кто ее видел.
Так сказала моя бабушка, когда впервые меня увидела.
Мне было семь, мы приехали к бабушке в ее большой дом,
Полный мертвых мужей, мертвых цветов,
Оленьих голов на стенах, чучел хорьков и лис,
Блеска мертвенных глаз в бриллиантах ее серег.
«Вот, Анна, твоя бабушка, поздоровайся с ней», –
Сказала моя мать таким мягким голосом, какого я у нее никогда не слышала.
Помню ее ледяные, в момент окостеневшие пальцы,
Больно сжавшие мое плечо, как будто я была птицей,
Которую она поймала, хотя я даже не думала улететь. (…)
И сама она, Анна Арно, напрямую обращалась к теме Времени, к мегаобразу Времени (а какой поэт к нему не обращается?.. всяк по-своему…), и, пожалуй, это одна из самых болезненных, мелодичных, интимных и всечеловеческих медитаций на эту сфинксову тему-загадку. Анна не пифия, она всего лишь человек, но всякий поэт – пророк, провидец, блаженный:
(…) Почти тридцать лет спустя я стою на том же самом месте,
Пью такой же невкусный виски, наконец понимаю:
Человек умирает там же, где и родился – внутри себя самого.
Я наконец пришла туда, откуда уже не выйти –
Запертую комнату моего разума, забытый храм моего тела.
Я закрыла глаза. Я наконец могла быть спокойна:
Прошлое наконец перестало меня тревожить, поскольку
Прошлое наконец стало мной.
Публикация-открытие идет следом – это стихи Александра Ожиганова из книги стихов «БАЯН. Восточно-западный диван», которая писалась в Самаре (тогдашнем Куйбышеве) в 1980–1985 годах. Как хорошо, прекрасно сочетание суфийской атмосферы, ритмов Джелаладдина Руми, канувших в вечность столетий и нынешнего дня, что неумолимо, страшно даже не завтра – уже сегодня становится днем вчерашним…
Сползая вкось по вылизанной змейке,
складной аршин – состав – отмерил ткань.
Игла стучит по черной тюбетейке.
Куда ни ткни – кругом Тмутаракань.
Прибытие – предлог для поворота
кругом: по кругу в миллиард углов.
Тускла засаленная позолота
лепных полустеблей и полуслов.
Смело самумом смысл для бедуина,
звучание – пучком согласных-стрел.
И шепелявит каждая руина
Самары с выщербленным «р».
В разделе «Литературная критика» Калле Каспер анализирует книгу Алексея Пурина «Астры» (Москва, СТиХИ, 2021), Анна Сафронова и Олег Рогов наблюдают Владимира Аристова – сборник рассказов «Жизнь незамечаемых людей» (Москва, Русский Гулливер, 2021). Хотелось бы процитировать одно из замечаний Олега Рогова, которое можно взять на вооружение любому творческому человеку, в любом творческом процессе, как художественный прием, как жест мастерства:
«Так и сюжеты рассказов не обманывают читательских ожиданий неожиданным поворотом, а плавно растворяются в белизне бумажного листа и это действует сильнее, чем возможный эффектный ход. Как будто математическая задача по ходу своего решения меняет условия, а потом и вовсе от них отказывается. Или, возвращаясь к образу текста как путешествия – а давайте свернем в другую сторону или остановимся полюбоваться на птиц, а потом вообще никуда не пойдем. (…)».
…Авангард и традиция идут рядом. От поиска еще никто смелый не отказывался. Но и человек, живущий среди людей, пока у него бьется сердце, о человечности, о биении сердца в искусстве – не забывал. Хоть искусство сердца сейчас забывается тем быстрее, чем стремительнее убегает от нас вперед время.