Опубликовано: Урал, 2019, №4
Автор: Юлия Подлубнова
Юлия Подлубнова
В ожиданье холодка
Алексей Сальников. Опосредованно. Роман. — «Волга», 2018, № 9–10.
Новый роман Алексея Сальникова, традиционно напечатанный «Волгой» и уже
успевший выйти отдельной книгой (АСТ, Редакция Елены Шубиной), — повод лишний
раз заметить: речь идет о поэте, взявшемся писать прозу. Причем не о прозе
поэта, подразумевающей отказ от условностей прозаических форм ради артикуляции
поэтического мироощущения. Алексей Сальников пишет настоящие романы и даже
бестселлеры, с внятным сюжетом, с узнаваемыми героями, с элементами экшна,
триллера, черной комедии и т. д. Он, как Виктор Пелевин, выстраивает картину мира
с помощью фантастического допущения (самый пелевинский — первый из законченных
романов Сальникова «Отдел»), как Владимир Сорокин, предлагает слоеный пирог из
чернушной реальности и реальности культуры, как Алексей Иванов, вдохновляется
современными сериалами, как Ольга Славникова, тщательно всматривается в
мельчайшие и особенно неприглядные детали действительности (или творит
действительность из этих деталей?). Тем не менее ни один из сальниковских
романов не отменяет его как состоявшегося поэта — не случайно параллельно с
новым романом на Livebook`е выходит книга стихотворений «Кот, лошадь, трамвай,
медведь».
То, что проза Сальникова растет из его поэзии, еще не было очевидно в «Отделе»,
про который разве что Владислав Толстов, рецензируя его на страницах «Урала»
(2016, № 4), заметил, что писал его «человек с поэтическим воображением». Но
это уже бросалось в глаза в романе «Петровы в гриппе и вокруг него» с его
бытовой, но полной ледяного загробного ужаса историей, отсылающей в каких-то
моментах то к поэтическому сборнику «Дневник снеговика» авторства создателя
Петровых, то к отдельным поэтическим текстам Александра Самойлова, Андрея
Санникова и других уральских поэтов, охотно вписывающихся в матрицы уральского
магического реализма. «Опосредованно» и вовсе посвящен стишкам. Он полон
пасхалок для посвященных и читается как ощутимо объемное автопсихологическое
высказывание Сальникова.
Вся эта ситуация с девушкой Леной из Нижнего Тагила, увлекшейся стишками до
такой степени, что их создание стало призванием и главной тайной жизни, если
разбираться — характерно уральская, заставляющая вспомнить мифы и реалии
нижнетагильского поэтического ренессанса — необычайного для провинциального
города сгущения поэтической энергии, постепенно распространившейся за пределы региона
и повлиявшей на развитие современной русскоязычной поэзии. Героиня романа —
образ обобщенный, но узнаваемый. На ее месте могла оказаться любая из учениц
поэта и литературного педагога Евгения Туренко (у героини тоже есть наставник),
вырастившего как минимум два поколения тагильских авторов. Среди них как раз
преобладали Лены: Сунцова, Баянгулова, Михеева — ко всему прочему, жена Алексея
Сальникова.
Отсюда и 1990-е годы как точка отсчета в истории с Леной и стишками — именно в
1990-е заявило о себе первое поколение учеников Туренко. Хронологическая
протяженность романа также символична — то, что начиналось условные 25 лет
назад, никуда не исчезло, а продолжается и по сей день; те, кто был молод и
остро ощущал призвание, уже прожили значительную часть жизни, причем, как и
девушка Лена, не особо примечательной, преимущественно бытовой и семейной (ну
да, была еще учеба в НТГПИ). Пожалуй, первое поколение учеников Туренко как раз
и роднит постепенный — по мере взросления — отказ от романтических моделей поведения
и стратегий жизнетворчества, хотя судьбы у всех, безусловно, разные.
Девушка Лена демонстрирует на своем примере: жизнь предельно рутинна и
обыденна. Когда в ней происходят драмы — смерть бабушки, ссора с матерью, муж
Владимир приходит и уходит, одна из юных близняшек, дочерей Лены, понимает, что
она лесбиянка, и пытается скрыть это от родителей, в семье появляется новый
ребенок, но не Лены, а Владимира и т. д. — они не отменяют скуки, перманентно
испытываемой Леной, подсаженной на наркотик стишков.
Только стишки, запрещенные и воспринимаемые в обществе именно как наркотики,
являются оправданием не особо наполненной событиями и помыслами жизни героини.
И именно здесь мы имеем дело с тем самым фантастическим допущением, без
которого не обходится ни один роман Сальникова: в художественном мире
«Опосредованно» намеренно масштабируется сила поэтического слова, его
способность влиять на физическое состояние читателя и самого писателя — вплоть
до наркотического прихода. Стишки, они же литра, которые увлекают Лену
настолько, что она сама берется их писать, — не совсем стихотворения или
стихотворения лишь по отдельным признакам. «За неимением других стишков Елене
пришлось предположить, что стишки отличаются от поэзии лишь качественно, при
этом набор формальных приемов остается прежним. Тот стишок, что был у нее на
руках, и книжная поэзия состояли как будто из одних и тех же деталей: были
рифмы, были всяческие сравнения, завязка-кульминация-развязка, обилие одних и
тех же гласных или согласных, зачем-то кучковавшихся в одной части текста». И
тут же: «…в поэзии Асадова, Евтушенко, Высоцкого, Сосюры, Бедного и уймы других
поэтов размеры были другие, но они и не откликались приходом» (оставим автору
право на составление иронического перечня с поэтом Сосюрой).
Стишки — это физически ощутимые конструкции, претворение в действительность
магической функции поэзии. Они несут в себе ту силу искусства, о которой так
много рассуждали романтики, но сознательно заземленную автором, чурающимся
метафизики и транспонирующим слово в физическое измерение. Действие стишков
сводится к приходу, а в некоторых случаях — к холодку. Приход — это
квинтэссенция удовольствия, словить холодок означает умереть.
«— А что, и такое бывает? — забеспокоилась Лена.
— Ну, мне такое точно не грозит, — с непонятным для себя самоуничижением
констатировал Михаил. — А насчет тебя не знаю. Это как бы такой стишок, видимо,
который еще мощнее вот этого.
— Да куда уж мощнее.
— Вот неизвестно куда, но вот, видимо, есть, хотя, может, и брехня все это.
Вроде как сразу человек отключается полностью, да и все, во время
придумывания».
Холодок так и остается загадкой, не получившей разгадки, хотя понятно, что речь
идет о наделенных гиперболизированной силой сочетаниях слов, о заговоре на
смерть, от которого умирает сам маг.
Сальников, воспроизводящий магические представления о поэзии и помещающий их в
крепко бытовой контекст, предельно ироничен. Его корявые герои — поэты и барыги
вне закона — рассуждают о литературе сниженным, но очень точным языком. Автор
не может удержаться и от иронических альтернатив. Чего только стоит «романист
начала века» Александр Блок, из романа которого Лена узнает о видах прихода.
Или пассаж из рассуждений институтской преподавательницы Лены: «Беда Блока, по
ее словам, была в том, что он пытался отойти от стихов в наполненные
порнографией прозаические вещи, которые были бы очень хороши, если бы не
болезненный эротизм и чистая безыдейная литературщина большинства текстов, где
видна талантливая, даже порой гениальная попытка переложить наркотические
переживания на язык прозы — но, к сожалению, ничего более».
Однако за грубоватой иронией автора все-таки не сложно заметить пусть
апофатическое, но утверждение именно той картины мира, которая, по идее, должна
быть деконструирована. Литра для Сальникова обладает безусловной и таинственной
силой, а стишки являют истинную жизнь поэта, внешне ничем не примечательного,
укорененного в быт, часто лузера, но без внешнего драматического надлома, то
есть лузера обыкновенного. Ирония в романе лишь счищает с представлений о
поэзии романтическую шелуху, но не разрушает общую конструкцию: поэтологию,
опосредованно — через историю неинтересной тагильской Лены — явленную читателю.