Опубликовано: Фейсбук Елены Зейферт от 19 сентября 2018 года, 22.48
Автор: Елена Зейферт
От редакции:
Речь о повести Елены Зейферт «Плавильная лодочка. Карагандинская повесть» — в №9-10 текущего года, на момент появления поста еще не опубликована.
Даже вздрогнула – ведь все-все письма у меня отвеченные, каждый участник клуба обласкан, каждый студент, а вот забыла (!) скопировать и прочитать статью о моей “Плавильной лодочке”, написанную доцентом РУДН Ольгой Валиковой на русском и английском языках для доклада в Болгарии. Тут же включила компьютер, хотя он был уже отключён.
Так часто – моего внимания в порядке очереди ждут мои произведения и вкупе с ними рецензии на них и статьи о них; я “дела для себя” сразу отвожу на тележке на задний двор музея своей памяти. С утренними силами делаю “дела для других”, например, с тщанием составляю объявление о мероприятии в клубе, только потом перехожу к “делам для себя”.
Сердечное, огромное спасибо Ольге Валиковой и её научному консультанту Улданай Бахтикереевой за вдумчивое и глубинное прочтение моей повести. Это первое цельное исследование о ней.
Привожу фрагмент из этой большой статьи:
<…> Е. Зейферт начала писать знаковую для ее творчества «Карагандинскую повесть» («Плавильную лодочку»), рассказывающую о судьбах нескольких поколений Руссландойче. В настоящей работе мы хотели бы остановиться на некоторых фрагментах повести, сосредоточившись на ее транслингвальной природе и автобиореконструктивном наполнении.
Елена Ивановна Зейферт – личность-полигранист, убежденная в том, что «мертвых языков не бывает». Воспитанная в семье депортированных в Караганду российских немцев, она с детства впитывала русскую речь наряду с немецкой. К «блаженному» двуязычию позднее присоединилась и латынь. Разная природа постигаемых языков, их имманентная полярность в свойствах, структуре, общем складе актуализировались в сознании Елены Зейферт в антропоморфных образах: немецкого как языка-женщины, латыни как языка-девочки, русского как языка-мужчины.
Зейферт росла на окраине Караганды в поселке российских немцев и до шести лет была убеждена, что все существительные в немецком языке начинаются с буквы «D» (особенность языков с артиклями). Ее бабушка Мария была родом из села Гларус (Кларус), которое запечатлено в «Карагандинской повести» как утраченный оазис Гларуса, насильно отчужденный от маленькой героини по имени Марийка. Трагедию утраты дома и семьи мы впервые проживаем вместе с этой осиротевшей девочкой. Сквозь призму пластичного, отчасти мифологизированного детского восприятия автор рисует картины жизни семьи Марийки до и после депортации. Сознание девочки наполнено ассоциациями и всполохами воспоминаний. Она способна очутиться памятью как в собственном до-языковом, до-сознательном периоде, так и гармоничном, благоустроенном быту своего дома: «В длинный ряд стоят корзины и корзинки, в них травы и ягоды, а в некоторых, с очень плотным плетением, вода. Мама крутит ручку деревянной маслобойки, подливает сметаны в её горло. Из дымохода пахнет копчёным окороком и колбасой, там на крюках можно закоптить сразу целую свинью. Марийка своими глазами видела на чердаке коптильную камеру, она очень широкая, а снаружи выходит в узкую трубу. На лаковые дверцы шкафов в родительском доме приклеены точёные украшения. Уютно, никто не роется в кухонном буфете и сундуке». Последнее предложение фрагмента имплицитно указывает на то, как была поругана внешним вторжением эта идиллия: пришел некто и начал рыться (без спросу и дозволения) в сердце дома: его хранилищах.
Сознание девочки противится словам матери, повторяющей, как заклинание, ее имя и имена ее родных («Tu pist Maria Jäckel, secks Jahre alt, di Mudr hehst Else, Vadr hehst Robert, da Brieder sin Robert un Andreas, tu pist am zweite Agust Neizehnhunnertfufuntraißig kewohre, di Heimat is s Tourf Klarus…»). Она воспринимает себя и всех окружающих частью гонимой жестоким погонщиком коровы. Удивительна задействованная автором символика, проникнутая емкой интертекстуальностью. Мотив загнанной терзаниями коровы напоминает нам и о жестоких скитаниях Ио, обретшей покой лишь в Египте, и о долгих странствиях Кадма и Гармонии, которых издыхающая от усталости корова, предреченная оракулом, привела к месту основания будущей новой родины – города Фивы. Скорбное путешествие Марийки в Караганду дано в тексте небольшими фрагментами, к каждому из которых автор приводит своеобразный эпиграф. Эпиграфы можно читать как отдельную повесть: 1.Изгнанник укачивает в себе дом. Марийка течёт жидкой металлической речкой. 2. По корове, как шершни, ползают убогие земляные духи. Солнце давит на крышу теплушки. 3. Корова упала на передние ноги и тужится встать. Марийка ест белый камень. Эти «ключи» к пониманию, активно участвующие в запуске герменевтического круга, наделены в тексте большой значимостью. Первый метатекстовый комплекс указывает на мысль автора о том, что каждый человек есть носитель зародыша своего собственного дома. Утрачивая дом внешний, человек по-прежнему несет в себе дом «внутренний», которому суждено либо родиться, либо умереть – или рождаться и умирать. Здесь же звучит мысль о том, что человек остается собой, лишь множество раз встречая собственные отражения в бесконечных «матрешечных блужданиях». На наш взгляд, она как нельзя более полно актуализирует идею о неразрывности расщепленного, о синтезе множественностей внутри одного человека. Эта идея очень важна для Зейферт как для носителя более, чем одной культуры: «Мне свойственно не расщепление, а стяжение, синтез, игра балансов. Я – российская немка, Russlanddeutsche, это особое этническое ощущение». Корова, символизирующая счастливое плодородие (неслучайно в культуре Древней Греции это животное-атрибут Геры, покровительствующей семье и материнству) и корова, скитающаяся без сна и отдыха в поисках пристанища – два полярных мотива европейской мифологии, в диалектическом единстве которых всегда рождалось некое новое пространство или качество этого пространства. Подобные мифологические сюжеты зачастую рассказывают нам о зарождении новых миров (город Фивы) или династий (род Ио, подаривший миру величайшего из героев – Геракла), а потому обладают существенным этиологическим компонентом. Этиологию возникновения совершенного особого этноса – «российских немцев» – прослеживает в своей повести и Зейферт.
В безжизненном кровавом солнце, которое – как читаем в эпиграфе и далее, в самом тексте – «давит на крышу теплушки», корежится утраченный мир Гларусы. Зейферт изображает его одухотворенным и живым: никнут деревья с листьями, напоминающими растопыренные детские ладошки, рыдает река Вортуба. Автор проводит здесь прямую психологическую параллель: рыдает река, истошно кричит Марийка. Все настоящее становится бывшим, а бывшее – мифическим. Стирается память об отце, превращенном сознанием девочки в «тролля». Холодными и неживыми становятся пальцы матери. В Караганде Марийку берет к себе российская немка Лидия, и девочка принимает из ее рук «белый камень» – курт, специально засушенный кусочек соленого сыра. Архетипический мотив вкушения пищи знаменует приобщение человека к новому кругу и новому пространству. Так, вкусив пищу карагандинской земли, Марийка принимает новый дом. Но случайно ли сравнение курта (сухого круглого сыра) с белым камнем? В текстах Ветхого и Нового Заветов белый камень рассматривается как символ правоты, невинности или победы («…побеждающему … дам … белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр. 2:17). В художественной ситуации, созданной Зейферт, Марийка получает право на новое сокровенное имя. «Ese, Kindje. Tes is Trockekähs. Dr is lecker ». Марийка жадно лижет курт, он солёный, он вкуса её слёз». Учитывая, что героиня в данном случае – субъектное воплощение своего этноса, данное право (право на собственную уникальность, внетерриториальность, особость) символически получает и народ российских немцев.
В «Карагандинской повести» русский и немецкий языки не перемежаются, как зачастую случается в транслингвальном тексте. Вспомним хотя бы произведения Г. Бельгера, в которых триязычие (русские, казахские, немецкие слова) слиты в синтагматике речевого потока. Каждому языку в «Плавильной лодочке» отведена своя роль. Русский – язык овнешнения, событийности, сюжетной канвы. Немецкий – язык внутреннего пространства героев и их интимного общения. Двуязычие, в свою очередь, единственно возможный формат реализации самой художественной «вещи». Как неоднократно подчеркивает Зейферт, в этом и проявлена ее идентичность: Russlanddeutsche – самостоятельная, неделимая «Я». Это, по словам автора, «возможность удержаться на нескольких плотах сразу».